Форум » Уроки истории » Гопакиада » Ответить
Гопакиада
Admin: Выдающееся творение Вершинина https://lib.rus.ec/b/141487 Дикое Поле никогда не было ни пустым, ни спокойным. Племена шли волнами, вытесняя предшественников; кто-то уходил, кто-то оставался, а потом вчерашние победители сами становились побежденными. Этническая каша на пространстве от Днестра до Дона была еще та. Разнообразные тюрки, от осколков хазар и булгар до печенегов, адыги, аланы, более поздние пришельцы типа каракалпаков, торков и берендеев, бежавших по разным причинам из родных мест, осевшие под боком у Руси и ушедшие под русский «зонтик», не имея сил воевать. Те самые «бродники», которые делили степь с половцами, быстро славянизировались и исповедовали православие. А потом бродники исчезли. Зато появились «казаки». В тюркских языках – вольные люди. Термин не этнический, наименование возникло в недрах татарского военного ведомства, как определение наемных отрядов, состоящих из всякого рода добровольцев на временной службе. Примерно в те же времена «казаки» появились и на востоке Великой Степи, когда некоторые кипчакские роды ушли из-под власти Шейбанидов, основав собственную Казахскую Орду. Впрочем, лояльностью к Орде степные люди не отличались. В силу приверженности православию, они льнули к литовско-русским магнатам, оседая в пределах их владений или поблизости. Некоторые нанимались в магнатские дружины, расплачиваясь службой за землю и покровительство, некоторые предпочитали вести вольную жизнь на хуторках («зимовках») в степи. В те времена Великое Княжество Литовское было государством не столько литовским, сколько русским (в тогдашнем смысле слова). Князья-магнаты русского и русско-литовского происхождения не только сохраняли ведущие позиции в ВКЛ, но и были приняты на равных знатью Польши. На правом берегу Днепра в руках князей Острожских, Чарторижских и прочих сосредоточилось не менее половины земельного фонда ВКЛ, а владения Вишневецких, перевалив за Днепр, превратились в некий зародыш теоретически возможного государства. В своих имениях магнаты были некоронованными королями, имели суды с правом вынесения смертных приговоров, частные армии и едва ли не собственные монетные дворы. Татарские налеты княжеские дружины довольно успешно отражали, так что под защитой магнатов люди жили относительно спокойно, благо, крепостного права не было, а если где-то и существовало, то не было слишком обременительным. Уже к началу 16 века земли будущей Украины не только полностью оправились от последствий татарщины, но стали самыми процветающими и доходными территориями ВКЛ, а магнатские фамилии вплоть до конца 16 века, упорно противясь полонизации, старались сохранять и развивать русскую культуру и строго придерживались православия. Расползание Большой Орды привело к новому переделу сфер влияния в Диком Поле. Набеги и междоусобицы стали нормой жизни, все грабили всех, и казачество было полноценной составной частью этого хаоса. Возникли сторожевые городки («сечи»), очень похожие на «засеки» 11-13 веков, где несли дежурство гарнизоны («коши») – по аналогии с татарскими «хошунами». Наряду с солидными «зимовыми» казаками, ездившим на сечи вахтовым методом (на периоды весенне-осенних обострений активности кочевников), появились и «кошевые» казаки, жившие на сечах постоянно. Позже они сами объявят себя «солью казачества», но по факту были либо молодняком, доказывавшим, что чего-то стоит, либо социальными отбросами, по тем или иным причинам не способными к нормальной жизни, а жившими по собственным, параллельным закону «понятиям». В частности, обязательными условиями для приема в кош на постоянной основе были отсутствие семьи и какой-либо собственности, изучение внутреннего языка («фени»), получение особого имени типа «Убийбатько», «Волоцюга» и «Перебий-Нога». Короче говоря, все признаки одинакового во все времена криминального сообщества. В том числе и традиция (идущая еще от бродников) спокойного восприятия чужаков (но не иноверцев!). «Законом» мирного времени была крайне изменчивая воля «толковища» (круга). Важным отличием сечей, приближающим их к пиратским базам Карибского моря вроде Тортуги, была – в связи с перманентной степной угрозой – перманентная мобилизационная готовность. В период военных действий власть атамана была диктаторской. «Военное время» подразумевало не только защиту от «злых татаровей», казаки и сами были крайне малоприятными соседями. И те, и другие жили набегами. Однако в итоге казачество все-таки прикрывало южные рубежи Великого Княжества, и в этом качестве приносило несомненную пользу. И в эпоху Речи Посполитой правительство приняло на службу 4000 «зимовых» казаков, занеся их в особый список-реестр, дав определенный юридический статус, ниже дворянского, но выше «хамского» (освобождение от налогов, жалованье, право на сословный суд и выборное управление). Мелкие степные племена к тому времени находились под властью Крыма, вассала могущественной Османской Порты, весьма недовольной налетами запорожцев. К тому же сичевики ежегодно чудили еще и в Молдове, то просто грабя, то нанимаясь на службу к очередному претенденту, а то и выдвигая своих собственных претендентов на господарский престол (Иван Подкова лишь самый известный, но далеко не единственный случай). Однако Молдова тоже к тому времени находилась во власти Порты, и Стамбул злился еще сильнее. Необходимо было взять сичевиков под какой-то контроль. Начал Дмитрий «Байда» Вишневецкий, князь из Гедиминовичей. В середине 16 века он построил на острове Хортица первый серьезный укрепленный пункт, «пробил» идею реестра и сумел сделать демократию хоть сколько-то управляемой. Далее, тесня местные кадры, пошли хоть и не князья, но вполне приличные люди литвинского и даже польского происхождения – Богдан Ружинский, его брат Михаил, племянник Кирик, Самуил Зборовский, Люциан Чарнинский, Богдан Микошинский, Войцех Чановицкий – понемногу вводя буйство «лыцарства» в сколько-то вменяемое русло. Спустя лет десять запорожцы уже нанимались на Ливонскую войну, на «османской» территории атаковали, в первую очередь, негласно заказанные пункты (турецкому послу в Варшаве сообщали, что ничего с бандитами поделать не могут), а в Молдову ходили уже не просто за хабаром, а в рамках «высокой политики», под флагом легитимной польско-молдовской династии Мовилэ. В общем, на рубеже 16-17 веков казачество нашло свою нишу. Заветной мечтой казаков, в первую очередь, «зимовых», почти поголовно входивших в реестр, была мечта о некоем «почетном месте», о тех привилегиях и правах, которые имела шляхта. На социальное неудовлетворение накладывались и обиды идеологические. Если на протяжении 15-16 веков ВКЛ было государством образцовой веротерпимости, то к концу столетия ситуация изменилась. Польшей, как «жемчужиной папской короны», вплотную занялись иезуиты. Протестанты были разгромлены, страна стала одним из оплотов Контрреформации. Сокрушив «еретиков», репрессии не обошли стороной и «схизматиков»: православная церковь была лишена всех прав, не говоря уж о привилегиях. Православных разве что не жгли, но и только. А когда казаки, считавшие себя обязанными заступаться за православие, пытались воспротивиться, внимания на их протесты никто не обращал. Не сумев добиться своего по-хорошему, «лыцари» взялись за сабли. Первый блин оказался комом: мятеж запорожцев во главе с Криштофом Косинским был относительно легко подавлен войсками князя Острожского при активной помощи реестровых. При этом отличился сотник «княжеских» казаков Северин Наливайко, вскоре сам учинивший куда более крупную бузу. Начавшись по инерции (Наливайко полтора года резвился в Молдове, и его хлопцы не сразу сообразили, что уже дома), бунт оказался запалом к настоящей войне. Подстрекаемое православным клиром население принялось жечь имения и резать католиков и нехристей. К событиям подключились запорожцы, почуявшие поживу, затем реестровые. В итоге ситуацию пришлось разруливать коронному гетману Станиславу Жолкевскому, хоть и с трудом, но вытеснившему в июле 1596 мятежников на левый берег и там взявшему в «мешок». После чего те передрались между собой (реестровые хотели мириться, запорожцы боялись), а затем выдали Наливайко на расправу, что не спасло от расправы их самих. Поляки разгромили их немилосердно, истребив вместе с обозом около 8 тысяч человек. После почти годичных пыток Наливайко отрубили голову, тело четвертовали и каждую отсеченную часть развесили по разным местам. Впоследствии сложилось предание, попавшее на страницы малороссийских летописей, будто бы Наливайко сожжен живым в медном воле в Варшаве. В Речи Посполитой разгоралась гражданская война. Но – повезло. Кризис «Смутного времени» в России дал Варшаве пространство для маневра. Сбросив самых неуправляемых на поиски удачи в соседнюю страну «добровольцами», она затем «подписала» остальных послужить королевскому делу. «Поляки и казаки нас паки бьют и паки, мы ж без царя как раки, горюем на мели…» Несколько следующих лет Польша, нуждаясь в казаках, в целом не мешала им жить по понятиям. На Днепре появился вменяемый лидер Петр Конашевич-Сагайдачный, пытавшийся превратить отморозков в некое военно-политическое сословие с внятно формулируемыми задачами. Он отрубил головы особо буйным запорожцам, чем сильно удивил остальных, весьма его в итоге зауважавших, впервые подчинил Сечь власти реестрового гетмана, сотрудничал с мещанством и духовенством, добился восстановления Киевской митрополии, при этом оставаясь лояльным подданным польской короны. В 1618 он жег единоверную Москву под знаменами королевича Владислава, в 1621 совместно с поляками остановил под Хотином турок, выговорив за это увеличение реестра вдвое (до 8 тысяч). Однако после Хотинской битвы реестр был вновь урезан. Это привело Сагайдачного к инфаркту, а казаков в бешенство. В 1625 дело дошло до открытого столкновения у Курукового озера, после чего Варшава пошла на уступки реестровым (амнистия и увеличение реестра до 6000), но категорически отказалась от уступок прочим. А привилегий и жалованья хотелось всем. В итоге возник странный тяни-толкай по имени «королевское нереестровое войско запорожское», учинивший в 1630 очередной мятеж. При участии, как и во времена Наливайки, самых широких слоев населения, недовольных ростом панских претензий. Не имея достаточно сил (только-только завершилась война со шведами и началась война с Россией), Польша согласилась на компромисс. Реестр увеличили до 8000, как при Сагайдачном, а в 1632 на сейме в Варшаве официально признали православную церковь, утвердив митрополитом Петра Могилу, иерарха толкового, но верного (он был представителем молдовской линии рода Мовилэ). Среди служивших у Могилы был и шляхтич Киевского воеводства Остафий Выговский… Однако далее лежала красная черта. Ни о каких политических правах, тем более ни о каком допущении в сейм или хотя бы признании казачества особым военным сословием Варшава ни говорить, ни даже слышать не желала. Если Косинский и Наливайко хотели только жалованья и послаблений в религиозных вопросах, то в первой трети 17 века речь шла уже о земле. Право владеть землей в польской державе принадлежало магнатам и шляхте, естественно, католикам. Православные, даже очень зажиточные и заслуженные, такого права не имели, а обрести его могли, только приняв католичество. Однако – по факту – землями на берегах Днепра они владели, и отлично понимали, что теперь, когда согласно Люблинской унии Киевское княжество отошло Польше, миграция польской шляхты на periferia (фактически мирный крестовый поход за торжество «истинной веры») чревата конфискацией земель у туземцев. И пытались получить от государства гарантии: оружие тоже носим, и воюем не реже, кабы не чаще, так почему? Что интересно, на самом высшем уровне претензии эти даже готовы были удовлетворить. В конце концов, требовали «зимовые» ровно того, чем обладали и что защищали. Кроме того, пойдя навстречу, корона получала бы не слишком качественное, но дешевое войско, опираясь на которое могла бы противостоять магнатам, понемногу лишающим королей власти. Однако именно по этой причине все шевеления монаршей фамилии Ваза (и Сигизмунда, относившегося к казакам спокойно, и Владислава, открыто им симпатизировавшего) в этом направлении немедленно блокировались. Магнаты не собирались уступать «зимовым» земли, которыми те владели без документов. Мелкая же шляхта, мечтавшая получить поместья на periferia на правах магнатских вассалов, заранее ненавидела конкурентов. Так что даже расширения реестра, обещанного под Москвой, королю добиться не удалось, и многим «нереестровым» пришлось вновь становится крепостными, а на Днепре польское правительство построило для контроля крепость Кодак. Её, правда, разрушили сами же реестровые, откупившись затем головой лидера, Ивана Сулимы. Даже огромное восстание 1637-38 гг окончилось пшиком: Речь Посполита напряглась, и повстанцы были размазаны, а Варшава продиктовала совершенно убойные условия мира. Реестр сократили до 6000, все признаки самоуправления ликвидировали, а командование стало прерогативой польских шляхтичей. Заметим на будущее, капитуляция Павлюка была написана рукой генерального писаря восставших казаков Богдана Хмельницкого, некогда закончившего Иезуитский коллегиум. На исходе второй трети 17 века ситуация на малороссийских украинах (или, как говорили поляки, na Kresach Wschodnich) сложилась непростая. Статус кво устраивал разве что магнатов, считавших себя эуропейцами, а всех русскоязычных bydlem. Прочие балансировали на грани взрыва. Крестьяне, до сих пор жившие по традиционным, достаточно мягким «литовским» статутам (пахарь лично свободен, прикреплен лишь к земле, которую обрабатывает; размер оброка и панщины четко зафиксирован; претензии к пану рассматриваются в суде), не могли смириться с новыми правилами, принятыми в Польше, где chlop считался собственностью. Да и в целом польское феодальное право по жесткости почти лидировало в Европе, отставая разве что от Венгрии и Германии. Крайне раздражал селян и «еврейский вопрос». Если ранее руководителями низового уровня были «свои», с которыми можно договориться, то с ростом польского влияния во владениях магнатов появились евреи, постепенно взявшие на себя функции экономов. В Польше евреев привечали, поскольку общество, разделенное на крестьян и воинов, нуждалось в ремесленниках и торговцах, но при этом немцам не доверяло. Однако деловая хватка новых управляющих, выжимавших для пана максимум дохода, и не забывающих себя, очень сильно осложняла «поспольству» и так не слишком легкую жизнь. Разделали мнение земледельцев и мещане, поскольку права и привилегии, автоматически распространяющиеся на католиков, для православных были предметом недостижимой мечты, а оседавшие в городах еврейские купцы и торговцы оказались весьма опасными конкурентами. Апокалиптические настроения в обществе активно подогревало оскорбленное своей второсортностью духовенство, предельно отрицательно оценивающее массовую миграцию «нехристей», и опасавшееся иезуитов, занимающихся охмурением прихожан. Всё больше психовали запорожцы. Репрессии 1637-38 гг их напугали очень крепко, однако на Сечь постоянно бежали крестьяне из числа бывших «нереестровых», Сечь же была не резиновая, а насчет того, чтобы сбросить излишки, отправив их пограбить турок и татар, имелся строжайший запрет. Нарушать который «лыцари» пока что опасались, но и терпеть дальнейшее переполнение своих куреней уже не могли. На взводе были реестровые, даже самые законопослушные. Вроде чигиринского сотника Богдана-Зиновия Хмельницкого. Если ранее они, даже выступая против властей, вели себя аккуратно, не сжигая за собой мосты и легчайше принося в жертву «быдло», то немного позже поляков очень удивят единодушие, с которым «зимовые» изменили короне, и отказ их, по крайней мере, на первом этапе войны, вернуться в лоно РП. Именно в годы «золотого покоя» началось то, чего казацкая старшина более всего опасалась и во что до последнего момента пыталась не верить – конфискация земель. Уберечь собственность можно было, лишь поменяв веру, но при этом стать «латыной», потерять контакты на Сечи и вместе с ними ценность в глазах поляков. Оказавшись, в лучшем случае, одним из мелких шляхтичей, кормящихся с магнатского стола. Официальная версия гласит, что «агенты чигиринского старосты во главе с подстаростой Чаплинским отняли у Хмельницкого хутор Субботов, насмерть засекли десятилетнего сына и увезли жену-польку». Однако Юрко Хмель проживет до 1685 года. Остап, по свидетельству очевидца, был еще жив в 1651 году, а Тимофей (Тимош), на которого отец возлагал самые большие надежды, погибнет в 1653 в Трансильвании. Поэтому более близкой к действительности выглядит версия «Остапа высекли до полусмерти». Да и с женой тоже «не всё однозначно». Матерью детей Богдана была казачка Ганна Сомко, к тому времени тяжело болевшая (умерла в том же 1647 году). А Гелена Коморовская по прозвищу Мотрона считалась служанкой, волею судеб принужденной сожительствовать с пожилым сотником. Католичка, она жила со «схизматиком» невенчанной, на правах содержанки. И Чаплинский на ней как раз женился «по закону», что больше похоже на классическое «похищение невесты» по ее же просьбе. А вот что хутор отняли – правда. Поскольку бумаг на владение у него не было, а были только устные показания, что хутор подарен за героизм в бою под Хотином его отцу – чигиринскому подстаросте Михаилу Хмельницкому, беглому шляхтичу герба Сырокомля, павшему в битве под Цецорой в 1620 году – де-юре хутор был бесхозный. Обиженный сотник поехал подавать апелляцию в Варшаву. И добился не только заседания по своему вопросу в Сенате, но и аудиенции короля. Сенаторы ответили в духе «без бумажки ты букашка», возместив лишь 100 злотых (сумма ущерба составляла больше 2 тысяч злотых), а вот король сделал своему верноподданному весьма заманчивое предложение … Владислава Вазу злые языки именовали «казацким крулем». С юности он имел дело с казаками, ходил с ними в походы, воевал плечом к плечу и имел среди них много знакомцев. Видимо, лично знал и Хмельницкого, иначе вряд ли принял бы его. Именно в это время король, зажатый магнатами в угол, в последний раз пытался вернуть утраченные полномочия. Способ был придуман неплохой: использовав призыв Папы Римского к монархам Европы, устроить крестовый поход против турок, выбить из Сената и сейма деньги на наем армии, сходить на войну, лично возглавив войска. И, приручив солдат, сделать радным панам предложение, от которого они в новых условиях не смогут отказаться. Однако сенаторы предложение короля не допустили даже до обсуждения в сейме. Идея крестового похода сорвалась. Зато, если верить легенде, возникла другая. Согласно которой король, согласившись, что в стране творится беспредел, и подтвердив, что хутор принадлежит пану сотнику, сообщил, что рад бы помочь, да не может, поскольку негодяи-магнаты и их подпевалы из сейма совсем кислород перекрыли. Ни армию нанять, ни посполитое рушение (шляхетское ополчение) против турка, всей Европе угрожающего, созвать не дают. Не сознавая даже, что первой жертвой магометан станет не кто-то, а мы, многонациональный народ федеративной РП. В общем, народ надо встряхнуть. И если пан сотник, претензии которого вполне справедливы, согласен, то почему бы ему не вернуться домой, не собрать верных наших подданных, многие из которых тоже несправедливо обижены, и не устроить на украинах маленькую, но громкую заварушку? В этом случае мы, Владислав IV, обязаны будем созвать посполитое рушение и выступить в поход, объявив, что сразу после замирения Малой Руси идем на турок. А пан сотник тогда, как добрый христианин, заявит, что на фоне такой великой цели все домашние дрязги неуместны, и соединит свои силы с королевскими, естественно, получив полное прощение. И хутор. Пану сотнику было всё ясно. Возможно, он потребовал гарантий. Или нет – у короля в казачьей среде была хорошая репутация. Доказательств того, что на аудиенции, которая безусловно имела место, состоялся такой разговор, нет. Однако происшедшее в дальнейшем подтверждает: дело было примерно так. Спустя 2 месяца пан Хмельницкий объявляется на Сечи. Не один, а во главе целого отряда реестровых – немолодых, опытных и лояльных, как он сам. Произносит перед срочно собранным кругом длинную речь о засеченном насмерть сыне, украденной жене, зарвавшихся магнатах, ненасытных поляках, подлых сенаторах, не дающих королю возможности заботиться о своих подданных, турецкой опасности, которой необходимо противостоять и православной вере, которую нельзя оставить в беде. И под восторженное «Любо!» становится гетманом Войска Запорожского. Зима 1647-48 гг ушла на подготовку. Запорожцев ни уговаривать, ни обучать нужды не было, многочисленных беглецов, рыскавших вокруг Сечи, зазывали и спешно муштровали, реестровые сулили примкнуть при первой возможности (что и сделали еще до первых стычек). И все-таки сил было отчаянно мало – тысяч 15-18 пехоты и совсем чуть-чуть конных. А между тем, «кварцяное» (содержавшееся за счет дохода с четверти – «кварты» королевских имений, но подчинявшееся Сенату) войско хотя и было невелико, вместе с отрядами местных магнатов насчитывая примерно столько же, но для подавления казачьего бунта его хватало с лихвой. Однако о поражении лучше было не думать: традиция реестровых выкупать свои жизни, выдавая лидеров, была известна Хмельницкому очень хорошо. Для того чтобы раскачать массы и утопить качество в количестве, необходима была победа, даже серия побед. Отдадим Хмельницкому должное: в отличие от предшественников, он умел мыслить парадоксально. Если конницы нет, но очень нужно, то будет. И неважно, что татарская. Благо, перекопский мурза Тугай-бей из рода Аргын – его кунак с юности, когда он в 1620-22 гг жил в плену, ожидая выкупа. Под началом Тугай-бея, как руководителя перекопского санджака (военного округа) находился 3-тысячный отряд личной гвардии, гарнизон Перекопа и подразделы прикрытия (до 15 тыс. чел.), а также ногайские орды: Едичкульская, Перекопская, Очаковская и Буджацкая. Так что за конницей дело не стало. Объединение на Микитинской Сечи казацкой пехоты с татарами дало повстанцам преимущество над польской армией, поскольку без «реестровых» польское командование не имело должного количества пехотинцев и для оборонительных действий вынужденно спешивало конницу. Правда, платить воинам Тугай-бея на первых порах было нечем, но разве друзья обращают внимание на подобные мелочи? В конце концов, в малороссийских селах вполне достаточно красивых дивчин, крепких хлопчиков и прочего полезного товара, весьма ценящегося в Стамбуле. Для поляков же ноу-хау Хмельницкого оказалось неприятным сюрпризом. Их план, основываясь на опыте боев 1630 и 1637-38 годов и данных о крайнем дефиците у бунтовщиков конницы, предполагал, выдвинувшись двумя колоннами, взять пехоту противника в клещи, как когда-то отряды Наливайко на Солонице и скопища Острянина под Голтвой. А получилось иначе. Сперва 6 мая 1648, угодив в засаду близ Желтых Вод, был наголову разбит авангард «кварцяных» под командованием Стефана Потоцкого. 15 мая, при тех же условиях (засада, количественный перевес, невесть откуда взявшаяся Орда) та же судьба постигла под Корсунем главные силы. В этом бою в плен к татарам попал ротмистр кварцяного войска Иван Выговский, которого Хмельницкий выменял на коня, сделав своим личным писарем. Коронный гетман (министр обороны) Миколай Потоцкий и польный гетман (командующий особым военным округом) Мартин Калиновский, попав в плен, были угнаны татарами. И после этого полыхнуло не по-детски. По всему Левобережью возникали партизанские отряды, крестьяне массами «оказачивались». Началась резня. Резали всё пшекающее и картавящее, без различия пола, возраста и имущественного положения. Попавшие в плен к татарам, продававшим добычу в рабство, могли считать себя счастливчиками. К концу июля 1648 поляков на левом берегу Днепра уже практически не осталось. А в конце августа Хмельницкий, переправившись через Днепр, взял под полный контроль Брацлавское, Киевское и Подольское воеводства, завершив тем самым зачистку малороссийских территорий Великого Княжества Литовского. Однако человек предполагает, а Бог располагает. 20 мая умер Владислав IV, и Хмельницкий оказался в затруднительном положении. Договариваться было не с кем и не о чем. Временное правительство, плохо понимая, что происходит на periferia, собирало войска. Оставалось только драться. Благо, денег полякам было жалко, так что качество личного состава было невысоким, а уровень руководства вообще ниже нуля. Самым боеспособным соединением была частная гвардия князя Вишневецкого, но Сенат опасался отдавать армию в сильные руки, доверив её трем полным ничтожествам, да еще и лишив их права единоначалия. Закономерным итогом стал полный разгром поляков под Пилявцами 10-13 сентября и молниеносный захват казаками Правобережья.
Ответов - 4
Admin: Наступление Хмельницкого застопорилось лишь в октябре, когда гетман, осадив Львов и Замостье, застыл. Что и понятно: дальше ноты не написаны. Взять Львов – не проблема. Дорога на Варшаву открыта, ни армии, ни короля у Речи Посполитой нет, можно диктовать любые условия, вплоть до признания независимости. Однако это не входит в партитуру. Хмельницкий, добившись того, о чем не мог и мечтать, явно не знает, что делать. Будь жив Владислав, всё бы сладилось, но Владислава нет, приходится импровизировать на ходу. Львов для гетмана город однозначно польский, и взять его означает из сильно нашалившего подданного превратиться в государственного преступника. Поэтому гетман снимает осаду, содрав с горожан колоссальные контрибуции и отослав своим представителям на Сейме жесткие инструкции: хочу только Яна Казимира, брата нашего доброго короля Владислава, а если нет, продолжим разговор в Варшаве. Волю гетмана приняли к сведению, и королем был избран Ян Казимир, после чего Хмельницкий, торжественно вступив в Киев 23 декабря, отправляет новому королю мирные предложения. Он не требует, а по всей необходимой форме просит ликвидировать Брестскую унию или, по крайней мере, запретить униатам миссионерствовать вне Галиции, юридически зафиксировать право реестровых владеть землей на Левобережье (хутор Субботов!) и лишить этого права магнатов. И этот пункт «пропозиций» исключает возможность консенсуса. Посольство Адама Киселя, единственного православного сенатора Речи Посполитой и близкого друга Хмельницкого, имевшего полномочия соглашаться на «разумный компромисс», провалилось. Впрочем, и расчет гетмана на «своего» короля оказался ошибочным. Ян Казимир не был трусом (трусов в роду Ваза не водилось), но, в отличие от равнодушного к высоким материям брата, был фанатиком. Он считал своим христианским долгом окоротить «взбесившуюся схизму», тем паче, что рынок ландскнехтов в связи с окончанием Тридцатилетней войны был переполнен, а магнаты готовы были раскошеливаться. В очередной засаде близ Зборова, огромная качественная армия Речи Посполитой влезает в «мешок» и впадает в панику. Самого Яна Казимира от плена спасает вмешательство крымского хана Ислам-Гирея ІІІ, пришедшего со всей ордой, заставив Хмельницкого мириться под угрозой удара в спину. В отличие от Тугай-бея и прочих, по традиции имевших право грабить кого угодно на пару с кем угодно, хан был монархом, и никакой союз с удачливым бандитом, каковым юридически являлся гетман, между ними был немыслим. Факт присутствия хана на поле боя означал, что поход согласован со Стамбулом. Самодеятельности на таком уровне турки не прощали. Стамбулу было выгодно максимальное ослабление Польши, но не ее крах, который мог повлечь раздел РП между Австрией и Россией, многократно их усиливающий. Став жертвой высокой политики, гетман был вынужден идти на переговоры, благо на сей раз слушали его очень внимательно. Но даже теперь Хмельницкий удивительно скромен. Согласно статьям Зборовского мира, подписанного 8 мая 1649, мятеж квалифицировался как реализация права подданных на восстание, а земли Малой Руси выделялись из состава Польши и ВКЛ в отдельную административную единицу, Гетманщину, с широкой внутренней автономией и выборными органами власти. Казацкий реестр (гарантия соблюдения договора) увеличивался до 40 тысяч сабель. Фактически речь шла о превращении двуединой РП в триединую. Похоже, главным автором документа был «канцлер» гетмана Иван Выговский, действия которого в недалеком будущем будут направлены на реализацию идеи Великого Княжества Русского в составе Речи Посполитой. При этом об отмене крепостного права в документе, как и 8 месяцев назад, нет ни слова. «Посполитых» в очередной раз кинули, и сам Хмельницкий дал по этому поводу исчерпывающее разъяснение: «Нехай кождый з своего тишится, нехай кождый своего глядит – казак своих вольностей, а кто не попав до реестру, тому доля воротытся до своих панив, працювати и платити володарям десяту копу». По итогам Зборовского договора в свои имения начали возвращаться беженцы, чему крестьяне, успевшие разделить и землю, и панский скарб были вовсе не рады. Панов начали убивать, Варшава возмущаться, Хмельницкий – вешать и сажать на колья нарушителей конвенции. Рейтинг падал, и Хмельницкий это понимал. Как понимал и то, что на лаврах почивать рано. Зборовский договор, вполне устраивавший Хмельницкого, так и не был ратифицирован сеймом. В декабре 1650 сейм утвердил новый карательный поход, и ситуация стала складываться не в пользу казаков. Летом 1651 в двухнедельном сражении под Берестечком казацкое войско потерпело тяжкое поражение. В этом бою погиб названный брат Богдана: «Тугай-бей близький мені, він мій брат, моя душа». По Белоцерковскому договору реестр сокращался наполовину, казацкую территорию ограничили до Киевского воеводства, шляхта получала обратно владения в полном объеме. Ничего удивительного, что по разоренному краю покатились восстания. Со стихийными выступлениями на селе справиться, контролируя казачество, было не сложно, но 20 000 «выписчиков» предпочитали смерть возвращению к полевым работам, и кому, как не Хмельницкому, было знать, что такое казачий костяк, обросший крестьянским мясом? Но при этом Варшава, Белоцерковский договор, в отличие от Зборовского, ратифицировавшая, требовала от вельможного пана гетмана скрупулезного выполнения обязательств на подведомственных ему территориях. И самое безотрадное, что Хмельницкому в случае поражения деваться было некуда. Для поляков он – преступник, чьи деяния срока давности не имеют, и оказаться в их руках в качестве беглеца означает смерть, какие бы соглашения не были достигнуты (впоследствии именно такая судьба постигла некоторых чересчур заигравшихся соратников гетмана). Прятаться в России, Крыму, Турции? Но татары и турки вполне могут польститься на то, что эмигрант привезет с собой, а если не везти ничего, то разве это жизнь? Именно в это время, по свидетельству очевидцев, гетман, и раньше не бывший врагом зеленого змия, начинает закладывать за воротник чересчур, даже по казацким меркам 17 века. И как раз с этого времени принимается искать варианты, рассылая письма во все сопредельные страны, причем особенно не щадя Москву – там эпистолы из Чигирина появляются чуть ли не раз в месяц. А вот переписка с Варшавой практически сходит на нет. Хмельницкий, идеально улавливавший все нюансы настроений в обществе, уже понимает, что, во-первых, новая война с Польшей неизбежна, и совершенно неважно, хотят ее поляки или нет, во-вторых, начать ее придется ему, вне зависимости от желания, а в-третьих, прежде чем начитать, необходимо подыскать широкую спину, за которой в случае чего можно спрятаться. Таковых две – Москва и Стамбул. Но в Турции тяжелый политический кризис – только что удавили султана Ибрагима (первый монарх Европы, не убитый втихомолку, а казненный по суду за профнепригодность), и вопрос о власти еще далеко не решен. К тому же Турция увязла в разборках с Ираном и Венецией. Иное дело – Москва, уже вполне оправившаяся от последствий Смуты. Там, конечно, вольностей куда меньше, чем в Речи Посполитой, однако намного больше, чем в Турции. Опять же язык один, вера та же, гаремами там не балуются, в янычарах не нуждаются, никакой миграции голозадых дворян не предвидится – дай Бог не так давно приобретенное Поволжье освоить. И, наконец, «местные кадры» на Москве, в отличие от Польши, вполне уважают, будь это хоть татарские мурзы, хоть сибирские князьки. Но Москва не спешила распахнуть объятия. Там сомневались, враждовать ли с Польшей за разоренную и крайне проблемную территорию. И Хмельницкий продолжал писать, распинаясь в самых теплых чувствах, прося, убеждая и всячески заинтересовывая думских сидельцев… Тем временем война, которой требовало огромное большинство «быдла», началась и пошла по совсем новым правилам. После того, как на поле выигранной битвы под Батогом казаки поголовно перебили пленных, в нарушение приличий не позволив «союзным» татарам отобрать хотя бы способную заплатить выкуп знать, это была уже резня на полное уничтожение. Народ украин не желал поляков ни в каком виде, кроме протухшего, а повторить ошеломительный успех 1648 не было ни малейшей надежды. Как ни сладка была «воля», пришло время «лечь» под серьезного покровителя, выговорив максимум власти и влияния. Рассуждения гетмана были не всеми поняты и не всеми приняты. Кое-кто считал, что прорвемся, другие, что пока мы в силе, почему бы не вернуться в лоно Речи Посполитой. На Тарнопольской раде 1653 против «промосковской» линии выступили даже наиболее авторитетные соратники Хмельницкого, вроде Богуна, спасшего остатки армии под Берестечком. И всё же гетману опять удалось задуманное. Он сумел одновременно «дожать» Москву, убедив, что нельзя не помочь «православным братьям», и доказать старшине, что попробовать стоит, поскольку москали готовы помогать «гибнущим братьям» практически задаром. И в самом деле, по итогам переговоров с правительством Алексея Михайловича казачеству были сохранены все привилегии, предусмотренные Зборовским трактатом. Весь «старый уряд» был сохранён полностью, казачество получило право выбирать старшину и гетмана без консультаций с Москвой, всего лишь информируя ее о результатах, 85% налоговых сборов поступали в гетманскую казну, а реестр увеличился до 60 тысяч сабель. Сверх того, разрешалось принимать иностранные посольства, за исключением враждебных к России государств. Короче говоря, Малая Русь становилась хоть и не самостоятельным государством, но чем-то гораздо больше, нежели обычный протекторат типа турецкой Молдовы или австрийской Трансильвании. Новые украинские мифологи недалеки от истины, утверждая, что 8 января 1654 в Переяславе было не «воссоединение», а создание федерации. Следующие 1655-57 гг вспоминаются польскими хронистами как «годы потопа». Ржечь Посполита стояла на краю гибели. Русская армия и казаки вторглись в Польшу и Литву, пали Люблин и Вильно. Генеральный писарь Выговский принимает участие в Дрожепольской битве, в походе на Львов (1655), в битве под Озерной (1656). Швеция, воспользовавшись разгромом Польши русскими войсками, захватила Варшаву, Краков, ряд других польских городов. Обеспокоившись усилением Швеции, Алексей Михайлович заключает перемирие с поляками. Тем временем Богдан Хмельницкий уходит из жизни «апоплексическим ударом». За смертью Хмельницкого в 1657 власть переходит к Ивану Евстафьевичу Выговскому, ставшему «гетманом на время» при шестнадцатилетнем сыне своего покровителя, отослав парнишку учиться. Пан Выговский брал на лапу. У всех подряд. Но человек был умный и ответственный (бессменный «канцлер», ответственный за внешнюю и внутреннюю политику). Образованный (до войны в суде работал). Судя по всему, малопьющий. Кроме того, волевой, тактичный, сдержанный (Хмельницкий, неврастеник тяжелейший, да к тому же еще и алкоголик, Ивана Евстафьевича во хмелю слушал и делал, как тот просил). Учитывая, что все «золотое десятилетие» трудился на серьезных постах в Комиссариате Речи Посполитой над Войском Запорожским, вполне вероятно, что был униатом (православных в польской администрации не держали). Происхождения неказацкого, в Войско попал случайно, но, тем не менее, ближайший к Хмельницкому человек (единственную дочь гетман отдал за его брата, хотя имел склонность к бракам уровнем выше – сыну Тимофею сосватал молдавскую княжну Розанду). Выговский, против своей воли оказавшись среди мятежников, хоть и оценил по достоинству выгодные аспекты сложившейся ситуации, своим статусом «бунтовщика» тяготился, считая идеальным вариантом завершения войны признание конфликта гражданским и почетного примирения. И в этом, несомненно, полностью сходился с Хмельницким, который до последней возможности пытался заставить элиту Речи Посполитой перейти от «двуединой» федеративной системы к «триединству» и дал старт «московскому проекту» лишь после Батога, когда стало ясно, что война пошла на уничтожение, а сам он для поляков стал даже не врагом номер один, а воплощением зла на многие поколения вперед. У Выговского такого ограничителя не имелось, напротив, он был своего рода «жертвой обстоятельств», говорить с поляками мог безо всяких предубеждений. А говорил, скорее всего, о том, что «домашняя война» – трагедия для всей семьи, что судьба Малой Руси (шо це таке Украина, он знать не знал) на западе, а не на востоке. Не в варварской, то есть, Москве, где обычный рокош против царя считается государственным преступлением, а у хлопов есть какие-то права. Короче говоря, ни о каких намерениях «изменить русскому царю» речи быть не может, поскольку Иван Евстафьевич действительной клятву, по воле обстоятельств и гетмана данную в Переяславе, безусловно, не считал. Гадячским договором 1658 «на тот час гетман» имел все основания гордиться – он выторговал у Речи Посполитой не просто максимум возможного, но даже сверх того. Шляхта получала реституцию имений, но и казачество приобретало право на землю, а старшина сохраняла имения, взятые по праву войны. Католикам дозволялось жить на территории Малороссии, но униатство и миссионерство запрещались напрочь, а православная церковь уравнивалась в правах с католической. Территория, подведомственная гетману, вновь возвращалась в границы, очерченные в Зборове, что перечеркивало позорный Белоцерковский пакт. Само же «Великое Княжество Русское», о котором идет речь в документе, это не какая-то расплывчатая «Гетманщина». Это реальный статус. Варшава «дает добро» на то, что раньше категорически исключала, признав, что отныне Ржечь Посполита может существовать в качестве федерации, одна из составных частей которой исповедует православие. И сверх того, само понятие «княжество» подразумевает сословную реформу. Раз есть «князь» (им, как и князем литовским, становился пан круль, сам же дорвавшийся до власти генеральный писарь принимал титул «Великого гетмана княжества Русского»), то есть и соответствующая социальная структура. Проще говоря, казаки обретают легитимный статус, становясь дворянами, той самой православной шляхтой. Конечно, крестьянство проигрывало, оказываясь не просто в положении «до событий», а в гораздо худшем, но интересы «быдла» старшина, в том числе и Хмельницкий, в счет не брали никогда, а казаки как раз от этого пункта выигрывали, вместе со шляхетством получая и крепостных. Понимал ли Выговский, что оппозиция его курсу будет неизбежно? Как умный и опытный человек, не мог не понимать. Учтено было всё. Кроме уровня народного возмущения. К бунту «быдла» он был готов. К запорожским мятежам и шалостям отдельных конкурентов тоже. Но к тому, что от него начнет бежать старшина, хорошо осведомленная о преференциях, дарованных ей Гадячским договором, что уход «москалей» никак не разрядит ситуацию, что горожане, которым он покровительствовал, раздавая привилегии, начнут резать польские гарнизоны, что мобилизовать казаков придется под угрозой децимаций, что реестровые, услышав на Гармановской Раде о своем грядущем шляхетстве, которым они обязаны лично ему, поднимут докладчиков на копья – к этому вряд ли. А потому заметался и начал творить ранее не свойственные ему глупости, ничего не исправляющие, а только добавляющие жара в огонь. Никак иначе нельзя расценить отчаянную просьбу к хану как можно дольше не уходить (ранее татары разживались полном и уходили), подкрепленную официальным разрешением грабить подведомственные гетману города («Даде на разграбление и пленение Гадяч, Миргород, Обухов, Веприк, Сорочинцы, Лютенки, Ковалевку, Бурки, Богочку...»). Хмельницкий тоже платил хану двуногим скотом и его пожитками, но делал это культурно, как бы будучи не в силах остановить «союзников», не давая летописцам оснований обвинить себя в сознательном сотрудничестве с людоловами… А Выговский присягнул крымскому хану Мехмеду IV Гирею. Против Выговского выступила Запорожская Сечь, Полтавский и Миргородский полки. Подавив с помощью крымских татар восстание, которое возглавляли полтавский полковник Мартын Пушкарь и кошевой атаман Яков Барабаш, Выговский проводит масштабные репрессии против старшины. В июне 1658 убит переяславский полковник Иван Сулима, через несколько месяцев новый переяславский полковник Колюбаца, расстрелян корсунский полковник Тимофей Оникиенко, также казнены 12 сотников. Спасаясь от гетмана, бежали уманский полковник Иван Беспалый, паволоцкий полковник Михаил Суличич и генеральный есаул Иван Ковалевский. Брат первой жены Хмельницкого Яким Сомко бежал на Дон, где отрыл кабак (шинок), заслужив прозвище «шинкарь». В августе 1658 гетман начал военные действия против московского царя. Современными украинскими историками эти события описываются как «украинско-российская война 1658-59 гг» или «война за независимость». В ходе страстно обожаемой свидомыми украинцами Конотопской битвы в июне-июле 1659 татарско-казацко-польско-литовско-сербское войско одержало тактическую победу над русско-казацко-татарско-рейтарским отрядом, результатом которой стало отступление «москалей» к Путивлю. Крымские татары совершили набеги на 18 российских волостей, большинство которых находились за Белгородской засечной чертой. В Москве царила паника, ожидали близкого нападения татар. Был заключен срочный мир со шведами. Ситуацию разрядил рейд кошевого атамана Ивана Сирко на ногайские улусы. Крымский хан оставил Выговского, ведущего безрезультатную осаду Гадяча, и поспешил в родные степи. Иван Богун поднял восстание на Правобережье. К бунтующим Ромнам и Лохвице присоединилась недавно замиренная Полтава. Группа авторитетных казаков (полковники Иван Богун, Иван Сирко, Яким Сомко и др.) на раде у Гармановки объявляет Выговского низложенным. К чести Ивана Евстафьевича стоит сказать, что он добровольно отослал Юрку Хмельницкому гетманские «клейноды» (знаки отличия и атрибуты власти) и печать, которые мог бы оставить, сохранив хотя бы толику легитимности. На Белоцерковской Раде Юрий был провозглашен гетманом единогласно, затем на раде близ Ржищева было постановлено ходатайствовать перед русским царем об усилении гетманской власти и самостоятельности малороссийской церковной иерархии. Однако после Гадячского договора Москве были нужны гарантии, что союзник снова не переметнется обратно. Русский воевода князь Трубецкой в октябре 1659 потребовал второй рады в Переяславле, где были подписаны т.н. Переяславские статьи, сильно ограничивавшие власть гетмана и автономию Малороссии. Выговский, сохранивший за собой титул воеводы Киевского и ранг сенатора Речи Посполитой, перешел на сторону Польши. Часть старшины также ушла на службу к польскому королю, войска которого успели к тому моменту изгнать шведов из страны. События 1657-59 гг, связанные с деятельностью Выговского, подтвердили: большинство населения Малой Руси, и казачества в том числе, не приемлет «европейский проект», а хочет «царя восточного» и готово за это бороться. И «ущемления» свобод Малой Руси (введение войск в города, назначение воевод и установление контроля Москвы над ситуацией) состоялись не в нарушение статей I Переяславской Рады, а на основании решения Второй Переяславской. «Серым кардиналом» при 19-летнем Юрасе становится его дядя Яким Сомко. Когда в 1660 боярин Василий Шереметев выступил из Киева против Польши, Юрко пошел с казаками за русским войском, а Сомко остался «на хозяйстве» в Чигирине, где находились склад казацкой артиллерии и гетманская казна. Русско-казацкая армия Шереметева была окружена польско-татарским войском под Чудновом, а юный гетман осажден под Слободищем. Под давлением группы правобережных полковников во главе с генеральным обозным Тимофеем Носачом, Юрий 15 октября вступил в переговоры и сдался полякам. Хотя большинство казаков не последовали за гетманом и остались в лагере воеводы, 4 ноября капитулировал и Шереметев. Чудновский договор (или Слободищенский трактат) повторял условия Гадячского договора, серьезно измененные в пользу РП. Юрко Хмель принес присягу на верность королю перед польским комиссаром Станиславом Беневским, который отныне становится наставником юного гетмана (Юрась, по словам очевидцев, «в рот пану глядел»). На левом берегу Днепра «зраду» не приняли. Яким Сомко, объявив себя гетманом, поднял казацкие полки. Борьба между дядей и племянником, продолжавшаяся с переменным успехом в течение всего 1661 года, ознаменовала начало так называемой Руины – гражданской войны между западной и восточной частью Малой Руси. Летом 1662 Юрок осадил Сомка в Переяславле. Но на помощь Сомку из Слободской Украины двигались русские полки князя Григория Ромодановского. Юрась стал отступать за Днепр и 16 июня под Каневом потерпел поражение. У поляков имелся другой претендент на руководство проектом «Малороссия – це Польша». Павло Тетеря, влиятельный судейский чиновник, крестник Хмельницкого, второй муж его дочери Степаниды, овдовевшей после казни в Москве Данилы Выговского за участие в убийствах пленных после Конотопа. Полагая, что Малая Русь – неотъемлемая часть польско-литовского государства, Тетеря после смерти Хмельницкого принес повинную «законным властям», после чего стал сперва наказным (временным) гетманом тех областей, которые Польша еще контролировала, а затем заместителем «легитимного» Юрася. В конце 1662 на раде в Корсуне Юрко отказался от гетманства и был пострижен в монахи в Корсунском монастыре под именем Гедеона. Гетманом был избран Тетеря. После чего официально объявил подвластные земли «провинцией Речи Посполитой», похерив идею «Великого Княжества Русского», и снял запрет католического и униатского миссионерства, прописанный в условиях Гадячского и Чудновского договоров. Но в ключевом вопросе о признании казаков «шляхетным» сословием, имеющим право владения землей и крепостными, Павло был непреклонен, отклоняя все возражения и даже намекая Варшаве на «обращение к царю восточному» в случае непринятия этого требования. Несмотря на формальное звание гетмана Его Королевской Милости Войска Запорожского, Тетеря был признан только полками днепровского Правобережья. «На низах» у Тетери популярности практически не было, но на недовольство «быдла» он внимания не обращал, всеми способами стянув на Правобережье «родовитых» казаков из «зимовой» элиты довоенных времен, в подавляющем большинстве разделявших его линию. В том же году на Козелецкой раде наказной Яким Сомко был избран гетманом Левобережья. Но Москва, основываясь на статьях II Переяславского договора, звания не утвердила, оставив Якима в ранге «временного». Поскольку Сомко на тот момент находился в затяжной конфронтации с еще одним шурином Хмельницкого (по третьей жене) Василием Золотаренко, при Выговском успевшим получить польское шляхетство и фамилию Злотаревский. Тот искренне считал, что «шинкарь Якимко» гетманской булавы не достоин, не то, что он сам, «верный слуга государев», оттого и строчил на свояка донос за доносом. Впрочем, тот в долгу не оставался. Имея в активе двух потенциальных гетманов, а в пассиве – двух изменивших, Москва постановила созвать новую раду. Но не простую, а «черневую Генеральную», чтоб в выборах участвовали не только казаки подчиненных им полков, но и «чернь». Инициатором подобного демократизма выступил кошевой атаман Иван Брюховецкий. Бывший секретарь Богдана Хмельницкого, не казацкого происхождения, в смутные времена он осел на Сечи и начал говорить толпе то, что та хотела слышать. Его речи о «продажной старшине», которая «только в скарбы богатится, яки в земле погниют, а ничего доброго отчизне тем не радит, или до ляхов завезет в заплату за получение шляхетства», вылетали с Сечи, из уст в уста передавались по всему краю, и люди сходились в том, что «Иван прав». Имея нехитрую, но популярную предвыборную программу: всем хлопам – волю, всем посполитым – землю, всех «лыцарей» – в реестр, а всех панов (и жидов) утопить, на знаменитой Черной раде 17-18 июня 1663 под Нежином Брюховецкий представил факты подготовки Золотаренком покушения на «народного кандидата» и переписки Сомка с поляками. В ходе последовавшей поножовщины сторонники свояков были выбиты с Майдана, а на следующий день они с разрешения победителя и при молчании представителей Москвы грабили шатры своих вчерашних начальников. Сами же «изменники» были преданы войсковому суду и 18 сентября 1663 обезглавлены. «Безгетманщина» кончилась. Брюховецкий официально стал гетманом Его Царского Величества Войска Запорожского. Что, впрочем, было признано только полками днепровского Левобережья. В 1664 король Ян II Казимир вступил в Северскую Русь, но встретил массовое сопротивление, причем даже правобережных казаков. Поход привел к поражению. Иван Богун, ставший в 1661 полковником Княжества Литовского, был расстрелян поляками при осаде Глухова по обвинению в помощи осажденным. На Правобережье разгорелось мощное антипольское восстание, в том числе, и против гетмана Тетери. Восставшие правобережные старшины разгромили польские гарнизоны в Лысянке, Ставищах и Белой Церкви. Повстанцы были в тесном контакте с запорожским атаманом Иваном Сирко, а через него с Левобережным гетманом Иваном Брюховецким. В ответ Тетеря вместе со своим кумом Себастианом Маховским и другими польскими военачальниками жестоко подавил восстание. Когда был схвачен предводитель бунта Димитрий Сулимка, оказалось, что следы ведут к Выговскому. 16 марта 1664 бывший гетман был расстрелян поляками без суда и следствия. Хотя Ржечь Посполита была достаточно правовым государством, чтобы сенатор имел право быть выслушанным в суде. Кроме тех случаев, когда разбирательство грозило уронить престиж державы. Обвиненный Тетерей в сношениях с казацкой старшиной, Юрко Хмельницкий был вытащен из монастыря, отвезен во Львов и посажен в крепость.
Admin: После подавления двух бунтов, организованных «восточно-ориентированным» полковником Поповичем, весной 1665 года против гетмана взбунтовался новый лидер «промосковских», авторитетнейший полковник Василий Дрозденко. После разгрома Тетери под Брацлавом казачья знать избрала нового лидера, некоего Степана Опару, позвавшего на помощь против Дрозденки буджакских татар, которых сумел перекупить еще один охотник до булавы – генеральный есаул Петр Дорошенко. Опара, как самовольщик, был отослан в Варшаву, где и казнен, такая же судьба постигла Дрозденко, после тяжелых боев разбитого татарами, а Дорошенко стал правобережным гетманом. Тетеря успел бежать, увозя с собою огромный обоз, был перехвачен запорожцами и ограблен до нитки. После чего, не имея иных средств к существованию, работал штатным претендентом от Польши на левобережную булаву до 1667 года, когда был пойман и расстрелян. После смерти Тетери Юрко Хмель вышел на волю. Но ненадолго. Он был пленен татарами и отправлен в Турцию, где провел несколько лет в одном из греческих монастырей. Дорошенко, из коренных «зимовых», в полной мере разделял взгляды Выговского и Тетери. Придя к власти, он отправил посольства в Варшаву и Бахчисарай с изъявлением полной лояльности, вслед за чем привел войско к присяге на верность и королю, и хану. Одним из результатов лихолетья 2-й половины 17 века для Речи Посполитой стало то, что федерация перестала существовать. Формально всё осталось по-прежнему, и даже память о своих корнях у литвинов никуда не делась, но фактически Ржечь Посполита, пережив эпоху Потопа, самоопределилась как Польша. Которую обидели, ограбили и, можно сказать, почти окончательно погубили предатели-схизматики. И чтобы такое не повторилось, схизму на польских землях следовало искоренить навсегда. С этим были согласно все слои польского общества, от мнения которых хоть что-то зависело. Уже в 1676 году решением Сейма были уничтожены права православных «братств». Затем началась активная работа по охмурению масс униатством (в начале 18 века Польша, наряду с Парагваем, стала основным фронтом работы иезуитов). После того, как в 1720 униатский митрополит Лев Кишка объявил Греко-Католическую церковь единственной законной, кроме римско-католической, на территории Речи Посполитой, при полном попустительстве властей и поддержке местных помещиков униаты захватывали православные монастыри, изгоняли из приходов священников. В отношении «схизматиков» было позволено всё. Но и перейдя в униатство, хлебороб мог рассчитывать лишь на то, что бить не будут. В судах жалобы «схизматиков» по определению считались клеветой. Когда же Россия, имевшая по условиям Вечного мира право заступаться за православных, выражала протест, на него не обращали внимания, ибо пока «саксонская» Польша плясала под российскую дудку, расшатывать непрочный трон ручного круля Августа II было не в масть. Тем временем подошли к концу обещанные переселенцам «налоговые каникулы». Поскольку шляхта использовала евреев для управления своими поместьями, и кампанию по заселению Правобережья в начале 18 века проводили они же, то именно «жиды» в глазах новоселов были виновны в том, что льготные годы закончились. Да, евреям на Малой Руси жилось хлебно, но непросто. Иудеев не любили, а при случае и резали, поскольку еврей-управляющий в понимании «быдла» был естественным продолжением и конкретным воплощением пана. В относительно спокойном краю появились ватаги «дейнек», иногда называемых «гайдамаками», что грабили не православный люд, а «пана да жида», набирая популярность в массах. Гуляли они знатно, «надворных» гоняли почем зря. А в 1734, когда в Польше вновь пошли разборки между «партиями» Августа III и состарившегося, но неугомонного Станислава Лещинского, и на Правобережье, где преобладали «патриотические силы», «саксонцев» начали прижимать к ногтю, русское правительство ввело на правый берег войска, начавшие разоружать отряды конфедератов. Восторг населения был неописуем. Огромная, быстро пухнущая за счет крестьян, бригада «дейнек» загуляла от Умани до Львова, моча «жидов» и поляков, без разницы, «патриот» или «саксонец». Небольшие польские отряды были бессильны. Край стремительно покатился в новую Руину. Но в это время завершились бои под Данцигом, и Лещинский уплыл с остатками французского десанта. В Польше ему ловить было нечего, поскольку «патриоты», бросив своего короля, массами изъявляли покорность Августу, умоляя русское правительство пресечь беспорядки. Основная часть мятежников, выслушав увещевания людей в русской военной форме, печально пожала плечами (царице виднее) и вернулась к полевым работам. Но кое-кто, уйдя на очень кстати восстановленное Запорожье или в Молдову, начал партизанить, порой бандами в несколько сот ножей. После 1734 гайдамаки (слово «дейнеки» куда-то пропало) перенесли свои опорные тылы из лесных схронов и молдавских сёл в «русский» клин на правом берегу. Сюда, в окрестности Киева, они отступали, когда прижимало, здесь в церковных сёлах и монастырях пережидали зиму, отмаливая грехи. Здесь под присмотром запорожцев-пенсионеров, под старость принявших постриг, обучались воевать. Здесь находили инструкторов из числа запорожцев «действующего резерва», причем духовные пастыри нередко засчитывали «походы до панов» как монастырское послушание. Церковь умело приручала гайдамаков, особенно с тех пор, когда переяславскую епархию возглавил епископ Гервасий Линцевский, а мощный и богатый Мотронинский монастырь под Чигириным – деятельный игумен Мелхиседек Значко-Яворский, заклятый враг унии и весьма красноречивый оратор. В 1750, когда натиск униатов значительно усилился, край ответил полякам новой войной, причем, на первый взгляд разрозненные ватаги работали по четкому плану, координируя свои действия. Крохотные польские части не рисковали высовываться из укрепленных городов, хотя стены и пушки не гарантировали безопасности – Корсунь, Погребище, Паволочь, Рашков, Гранов и другие города были разграблены и сожжены. Не помогло даже создание за счет местных магнатов постоянной «милиции» во главе с князем Святополк-Четвертинским. Но едва спорные церкви были оставлены униатами в покое, действия гайдамаков прекратились – так же внезапно, как и начались. После того как на коронации Екатерины II епископ белорусский Георгий Конисский публично попросил у «матушки» помощи, Россия зашевелилась. В 1764, при избрании на престол российского кандидата (других уже не было) Станислава Понятовского вопрос о свободе вероисповедания был рассмотрен на сейме. Спустя год делегация во главе с епископом Георгием и игуменом Мелхиседеком встретилась с королем в Варшаве и получила от него привилей, подтверждающий права их паствы, а также письмо к униатам с повелением угомониться. Православное духовенство начало явочным порядком восстанавливать позиции в селах правого берега. Теперь били униатов. И в 1766 на очередном сейме Каэтан Солтык, епископ краковский, выступил с речью, суть которой состояла в том, что Польша для поляков, каждый поляк – католик, а кто не согласен, тот враг Отечества, и если кому не нравится, то «Чемодан-вокзал-Россия». Инициатива была принята на «ура» и получила силу закона. Поскольку такие фокусы грубо нарушали имеющиеся соглашения, Россия ввела на правый берег войска, и в 1767 князь Репинин, российский посол в Варшаве, арестовал епископа Солтыка и его наиболее буйных сторонников. После чего депутаты пошли на попятный и внесли в конституцию правки, гарантирующие не только православным, но и протестантам свободу вероисповедания, право на справедливый суд и даже избирательные права. Польша приблизилась к превращению в правовое государство. Но действовала уточненная конституция лишь до тех пор, пока в пределах страны находились русские войска. Когда же гаранты демократизации ушли, взбешенная шляхта Правобережья, создав Барскую конфедерацию, начала войну со «схизмой» в лице короля и пришедшими из-за Днепра войсками генерала Михаила Кречетникова. Стычки русских войск с конфедератами население, как и 30 лет назад, расценило вполне однозначно: «Ганна не дозволила, так Катерина дозволяет». В ночь на 1 апреля 1768 Значко-Яворский, созвав в монастырь гайдамацких вожаков, провел обряд освящения ножей, а затем вместо проповеди предъявил золоченую бумагу, которую якобы получил из рук самой императрицы. В слове преподобного игумена, известного как стойкий борец с унией, не усомнился, разумеется, никто. И когда в мае из Мотронинского монастыря вышел хорошо вооруженный отряд (70 гайдамаков и монахов) во главе с послушником Максимом Зализняком, бывшим запорожцем, Правобережье загорелось. Всего за несколько дней отряды гайдамаков, от часа к часу разбухающие за счет крестьян и всякого охочего до зипунов сброда, смели конфедератов, став единственной реальной силой в крае. Пали Фастов, Черкассы, Канев, Корсунь, Богуслав, Лысянка. И начался геноцид, заставлявший «бледнеть лицом» даже таких бывалых, как Иван Гонта, «надворный» сотник князя Потоцкого, сдавший гайдамакам вверенный его защите город, где пряталось до десяти тысяч мирного населения, и несколько недель ходивший в «уманских полковниках» при «князе» Зализняке. Поляки полностью выронили вожжи, и спасение мирные обыватели находили только в русских крепостях. Например, командир желтых гусар, стоявших в будущем Елизаветграде, на требование гайдамаков выдать укрывшихся там «латыну и нехристей», ответил: «потому оные находятся у нас под защитой, отдать невозможно», и пригрозил открыть огонь из пушек, в связи с чем герои сочли за благо убраться восвояси. Но русские войска были далеко не всюду. Когда же поспевали на зов, зачастую оказывалось, что уже поздно. Впрочем, о спасении молили не только беженцы, но и паны, как «лояльные», так и конфедераты. И в середине июня Петербург решил, что не всякие средства оправдывают цель, и велел Кречетникову навести порядок. Что и было сделано. Польские трибуналы, судившие подданных Речи Посполитой, были не столько гуманны, сколько справедливы. Зато подданные России, вплоть до «гетмана» Зализняка, отделалось ссылкой. Епископ Гервасий и игумен Мелхиседек, уличенные в подстрекательстве и подлоге, были удалены в Россию «на покой и покаяние». Конфедерация скисла. Польша ушла в пике, спустя несколько лет завершившееся первым разделом. Гайдамацкий «рух» сошел на нет. А память про «славнi події Коліївщини та справедливу боротьбу гайдамаків відіграла значну роль у формуванні національної моралi та свідомості українського народу», как пишут в современных украинских учебниках. Осенью 1667 Москва и Варшава заключили Андрусовское перемирие. На Правобережье вошли польские войска, вынуждая Дорошенко либо сложить булаву, либо оказать сопротивление. Гетман выбрал второе, после чего корпус Маховского, потерпев несколько серьезных поражений и потеряв командира, вынужден был отступить, а популярность Петра Дорофеевича по обе стороны Днепра взлетела до небес. Тем временем на Левобережье Брюховецкий столкнулся с пренеприятнейшей необходимостью выполнять предвыборные обещания, поскольку электорат, за 15 лет войны хорошо навострившийся управляться со всяким железом, готов был пустить его в ход при первом подозрении, что его опять развели. Нет, занести в реестр всех желающих – не проблема. Писарьки запишут, да вот беда, реестр – это жалованье, а откуда оно возьмется? Первое время, правда, социальный пар «народный гетман» спускал достаточно удачно. Но евреев погромили всласть, вслед за ними погромили чудом уцелевших на левом берегу поляков, налоги же не уменьшались, а реестр не увеличивался. К лету 1665 Иван Мартынович с удивлением обнаружил: его больше не славят в думах, и количество протягиваемых на выходе из церкви младенцев падает с угрожающей скоростью. Необходимо было искать новые, нетрадиционные пути. Осенью 1665 он лично отправился в Москву и подал в Думу прошение доверить сбор налогов московским мытарям, а всё собранное свозить в государеву казну, возвращая «для гетманских нужд столько, сколько тебе, Государю милостивому, будет угодно». Помимо финансовых вопросов, молил также «послать в города наши хоть малое число ратных людей с воеводами ради опасения от козней ляшских и Дорошенки». Приятно удивленные бояре статьи, поданные Брюховецким, утвердили. Сам Иван Мартынович стал боярином и был сосватан с девицей из старого московского рода, его ближние люди обрели дворянство, а отчисления из Москвы пошли регулярно и в солидном объеме. Но население отнеслось к новации совсем иначе. Московские финансисты оказались профессионалами высочайшего уровня: лишнего они не брали, но положенное вытягивали до полушки, а если что присылали налоговую полицию с бердышами. Но когда после заключения Андрусовского перемирия на левый берег массами побежал народ, отчего-то не желавший жить под поляками, появились слухи, что царь с королем помирились, чтобы изничтожить казаков, а Ванька-дурак им поможет. По всему выходило, что гетмана скоро начнут рвать на ветошь. На истошную просьбу подбросить войск Москва ответила отказом, мотивировав его тем, что не имеет права вмешиваться во внутренние дела Малой Руси, да и бунты надо самому давить. В начале 1668 гетман издал несколько универсалов, призывая бить москалей, а затем лично возглавил поголовную резню небольших московских гарнизонов. Одновременно отослав в Белокаменную истерическое послание: я государю верен всей душой, и войск у вас просил, а подлая чернь распоясалась, потому что вы их вовремя не прислали! Как ни странно, Москва не поверила. На границе начала накапливаться армейская группировка Ромодановского. В этот непростой момент Брюховецкий получает эпистолу от правобережного коллеги: «Почему бы не объединить силы? Вместе, да с татарами мы с кем угодно справимся, а кому быть главнее, пусть войско решает, но лично я думаю, что главным надо быть тебе». Так что на встречу Иван Мартынович отправился в самом радужном настроении. Однако, добравшись до назначенного места, был связан собственными старшинами, а затем и растерзан под одобрительный рев войска, переходящего под стяги Дорошенка. Петр Дорофеевич распорядился собрать и похоронить с честью остатки коллеги, затем торжественно объявил себя «гетьманом всея Украйны» и неожиданно отбыл восвояси, оставив за себя наказным черниговского полковника Демьяна Многогрешного, единственного, не запятнавшего себя в ходе январской резни. Практически сразу же Дорошенко направляет в Москву предложение заключить очередной договор на базе решений I Переяславской рады. Москва медлила с ответом, поскольку имела совсем недавно подписанный договор с РП, согласно которому Правобережье становилось зоной польского влияния. Дорошенко, как правобережный лидер, юридически был для нее персоной non grata, а как левобережный – интервентом, убившим законного гетмана Брюховецкого. Бояре уже слишком хорошо знали цену казацким клятвам, чтобы верить без гарантий, как когда-то поверили Хмельницкому. Тем не менее, ответ из ставки Ромодановского пришел: гетману предлагалось «выдать головами» приближенных Брюховецкого, участвовавших в убийствах «государевых людей». Чего, в свою очередь, не мог исполнить Дорошенко, ибо причастны были слишком многие. Наказной же Многогрешный, не побыв проконсулом и трех месяцев, встретился с Ромодановским. Признав весомость доводов князя, что до Правобережья великому государю дела нет, а населению Левобережья нужны мир и стабильность, пан Многогрешный замолвил словечко за коллег, которых попутал бес в лице «Ваньки-каина». Так что Рождество амнистированные отмечали уже не в схронах, а в кругу семьи. В начале 1669 рада в Глухове, единогласно избрав Демьяна Игнатьевича гетманом Левобережья, вернулась к тексту II Переяславского договора, отменяя новации покойного Брюховецкого: сбор налогов вновь стал прерогативой местных властей, а русские воеводы назначались не во все города левого берега, а только в пять стратегически важных пунктов. А на Сечи появился собственный гетман – Петро Суховий (Суховеенко), бывший писарь Брюховецкого (знал русский, польский, татарский, латынь и какое-то особое «казацкое письмо»), избранный запорожцами под лозунгом «нашего Ваню за любовь к черни старшина извела». Кроме того, крымский хан Адиль-Герай принял Сечь под свое покровительство, в связи с чем Суховий был назван «гетман ханова величества». Причем «обеих берегов». И ежели Дорошенко-мурза хочет сохранить правый, ему вместе с Суховей-мурзой следует идти изгонять с левого гяура Ромодановского.
Admin: Однако Дорошенко от разборок с москалями наотрез отказался. Суховий вместе с татарами страшно разорил Правобережье, вынудив врага отсиживаться в крепости. Но в результате Адиль-Герай оказался в каземате султанской крепости Карнобат, а на Правобережье появился параллельный гетман Михайло Ханенко, тоже из запорожцев, опасный не сам по себе (всего три полка), а тем, что, присягнув Речи Посполитой, имеет поддержку поляков. В августе 1669 Суховий стал писарем при Ханенко, а в 1674 уехал в Крым, где был известен под именем Ашпат-мурзы. Новый глава военного ведомства РП Ян Собеский не скрывал намерений покончить с бардаком на «польской» части Periferia, а «проваршавский» Ханенко быстро набирал популярность. Никуда не делись и татары, а Москва чуралась вмешательства в дела Правобережья. Однако у Дорошенко имелся туз в рукаве – Блистательная Порта. Дорошенко потребовал от султана гарантировать помощь в установлении своего контроля над всеми «русьскими» землями и освободить будущий протекторат от всех видов дани. А также руководствоваться мнением гетмана во внешней политике, касающейся отношений с Россией и Польшей. От дани султан Мухаммед IV не отказался, пояснив, что такая льгота положена только вассалам, исповедующим истинную веру, а все прочие будут платить, ограничивать свободу своей внешней политики тоже не стал, но в целом отредактированный Портой текст соответствовал Гадячскому договору. Поправки Петр Дорофеевич принял без возражений, тем более что лично ему даровалось не только пожизненное, но и наследственное гетманство. В конце марта 1669 в Корсуне состоялась рада с участием представителей Левобережья из числа не амнистированных (в качестве почетного гостя был доставлен из Стамбула под конвоем Юрко Хмельницкий), где Дорошенко присягнул Османской Порте в качестве «полного гетмана», владыки обоих берегов Днепра. Первой целью Петра Дорофеевича стал Ханенко. Когда же в августе 1671 поляки дали сдачи, последовал султанский ультиматум, а весной 1672 Мухаммед IV, объявив Польше войну «за то, что наносит обиды моему верному слуге Дорошенко», ввел на Правобережье свою армию. Пала крепость Каменец, осажден Львов, открыта дорога в Малую Польшу. В октябре РП пришлось подписать Бучачский мир, уступив Подольское воеводство и «навечно» отказавшись в пользу османов от Правобережья. Огромные территории Малой Руси были превращены в пепелище, людей уводили в рабство. В этот момент проявил себя Ханенко. Он попытался помочь осажденному Каменцу, преградив путь Орде и Дорошенке. В бою у Четвертиновки крохотная армия Михайлы Степановича была рассеяна, но «верному слуге» эта победа и грянувшие вслед за нею репрессии (вплоть до массовой сдачи детей в янычары) популярности не прибавила. Султан был весьма доволен и даже прислал «верному слуге» парчовый халат, но мирное население начало в массовом порядке бежать на Левобережье. Земли «гетмана обоих берегов» пустели, несмотря на вездесущие отряды «кордонной варты» для перехвата и возвращения «предателей». А тем временем зашевелилась и Москва. Гетман Многогрешный, видимо, приличный человек, решил, что подчиненные, которых он от плахи, будут ему верны по гроб жизни. И был крайне удивлен, когда весенней ночью 1672 свои же хлопцы, связав, бросили его в возок без окон, охраняемый невесть откуда взявшимися стрельцами в синих московских кафтанах. После года допросов Демьян Игнатьевич уехал в Селенгинский край, где много лет спустя и скончался. А гетманом Левобережья стал войсковой судья Иван Самойлович, хоть и засветившийся в январской резне, но раскаявшийся и прощенный. После того, как Бучачский договор освободил Москву от обязательств перед Польшей, ранней весной 1674 войска Ромодановского и Самойловича форсировали Днепр, отогнали татар и заняли никем не защищаемые города Правобережья. В конце марта при участии правобережных полковников состоялась уже третья по счету Переяславская рада, в ходе которой Ханенко сдал Самойловичу гетманские клейноды и присягнул «великому государю», попросившись поселиться в «русской земле». Просьба была уважена (Ханенке перепала даже пара имений «за радение во имя Христа»), а Самойлович стал «полным» гетманом. Запершийся в Чигирине «верный слуга» вызвал из Подолии турок, вынудивших российские войска отступить за Днепр. Призрачная власть Дорошенко над опустевшим Правобережьем (все, кто мог, ушли на левый берег вслед за Ромодановским) на какое-то время была восстановлена, но держался всенародно проклинаемый лидер исключительно на насилии в турецком стиле. В октябре, воспользовавшись уходом янычар на зимние квартиры, Ян Собеский, уже король, без боя занял Periferia, но ограничился поднятием польского флага и вернулся восвояси. А еще через полтора года, в августе 1676, устав сидеть в окруженной пустыней крепости, Петр Дорофеевич отослал на Сечь булаву и бунчук и сдался русским войскам, присягнув «великому государю». Сдавшись Ромодановскому, Дорошенко приобрел боярство и по воле государя женился третьим браком на девице Еропкиной (что делало чужака своим в кругу высшей московской знати), после чего работал на ответственных постах, включая воеводство в Вятке и Боярскую Думу. Получил на кормление городок Ярополча Волоколамского уезда, где и умер в ноябре 1698. Уход Дорошенка с политической арены не сильно огорчил Оттоманскую Порту. Из монастыря был извлечен стосковавшийся Юрась. Весной 1677 он объявился в янычарском обозе в качестве «гетмана Войска Запорожского» и «князя Сарматийского» (так турки называли новое вассальное государство). Поход 1677 оказался неудачен, но в 1678 году Чигирин был взят турками и разрушен, русские войска ушли за Днепр. После чего Юрко поселился в Немирове и «правил» вконец разоренным Правобережьем под надзором турецкого паши – главы Подольского пашалыка. К 1681 злобные капризы сорокалетнего балбеса, его дикие пьянки и склонность к изнасилованиям туркам надоели, и Юрко сняли с гетманства, а на его место был посажен молдавский господарь Дука. Тот оказался человеком дельным, начал налаживать колонизацию опустевшего края греками, однако поляки захватили румына в плен. В итоге гетманом был назначен сперва некий Сулима, затем некий Самченко. И в 1683 престол крохотного «Княжества Сарматийского» вновь занял выдернутый с нар Юрась. Однажды, углядев на улице симпатичную еврейку, он ее снасиловал до смерти, а труп бросил в реку. Ее супруг ответил иском самому паше, поскольку был турецкоподданным. Озадаченный паша запросил Стамбул. И получил ответ: в Блистательной Порте все равны перед законом. В конце 1685 «князя Сарматийского» вызвали в Каменец-Подольский и удавили, после чего выбросили тело в ту же реку, куда он велел бросить несчастную. Так завершилась «эпоха Хмельницких». 16-летняя (до него никто так долго булаву не удерживал) эпоха Ивана Самойловича вошла в летописи как период разнузданной коррупции. Когда жизнь на западном берегу стала невыносимой и на восток побежали те, кто по каким-то причинам там еще оставался, Москва приняла решение ввести исход во сколько-нибудь организованное русло. Самойловичу выделили денег из казны и приказали беглецов привечать, выдавать подъемные «на войсковой и государев кошт» и расселять на территории Гетманщины и Слобожанщины – опустевшая территория теряла ценность в глазах претендентов, что автоматически способствовало обеспечению безопасности «своей» стороны. Льготы «согнанным» были столь значительны, что массы коренных обитателей левого берега, прикидываясь беженцами, стремились переселиться на отведенные земли. Не удержался от соблазна погреть руки на московском бюджете и Самойлович. Хотя режим «поповича» был достаточно «вегетарианским», податное население гетмана ненавидело за непомерную алчность. Гетманская «родына» сосала соки, не глядя из кого, отчего мнение народное совпадало с мнением казацкой элиты. Россия в 1681 подписала Бахчисарайское перемирие сроком на 20 лет, признав Правобережье сферой влияния Порты. Однако уже в 1683 турки потерпели поражение под Веной, а поскольку победа представлялась заслугой Яна Собеского, правый берег вернулся под власть РП. На Руину двинулись польские поселенцы, однако татары все еще шалили в степях, и король Ян пробил через сейм решение о восстановлении на правом берегу «нового реестра» в составе шести небольших полков (по полторы сотни сабель) во главе с наказным гетманом Самусем. К ним присоединились неформалы Семена Гурко-Палия с левого берега, организовавшие еще несколько «полков», дав королю слово, что будут лояльны. Но вскоре король-воин умер. Война с турками успешно завершилась. Татары притихли. И в 1699 году Сейм принял закон об упразднении казачества на территории РП. Результатом стал мятеж. Но неудачный. Казаков было мало, многотысячных толп поднять они не смогли, за неимением таковых. Так что небольшое профессиональное войско, возглавленное коронным гетманом Адамом Синявским, быстро разгромило бунтарей, пересажав на колья лидеров. Остатки беспорядков погасила Россия, дорожившая союзом с Польшей против шведов больше, чем Правобережьем со всеми его проблемами. Но даже после этого потрепанное казачество сохраняло лояльность «восточному царю», надеясь, что он рано или поздно оттягает Правобережье. Август Сильный, сидевший исключительно на русских штыках, считал польскую корону головным убором, без которого прозябал бы в курфюрстах. Убедить его в том, что Польша без Правобережья смотрится лучше, особого труда не составило бы. Увы. Прутская конфузия смешала карты. Турция категорически протестовала против российского проникновения на юг, Швеция все еще брыкалась, а поляки, и так обиженные потерей половины Periferia, могли бы поголовно уйти к Лещинскому. К 1714 российских частей на правом берегу не осталось, что ввело всех, считавших себя казаками, в замешательство, начался исход. Благо, на левом берегу мигрантов привечали и трудоустраивали. В итоге, правый берег достался полякам в виде полупустыни. Земли стали раздавать. Преимущественное право имели потомки законных владельцев, а если таковых не имелось, находилась масса охотников, за гроши выкупавших права владения или вообще бесплатно получавшие их под условие обустроить и населить. Новые владельцы начинали агитацию, суля всем «уважаемым панам земледельцам» сколько угодно чернозема, работу по договору и полную свободу от всех налогов на 15, а то и 20 лет – и народ ехал. Конечно, не поляки (крепостных никто не отпускал), а из голодной Галиции, Молдовы, Белоруссии. И в наибольшем количестве, с левого берега, от беспредела «новых панов». Всего за 10-15 лет «пустыни снова густо покрылись селами и хуторами, среди которых воздвигались панские дворцы, замки и католические монастыри, а когда начал подходить конец обещанным свободам, стали поселенцев принуждать к несению барщины, разных работ и повинностей». Логическим продолжением польского триумфа под Веной стало заключение Москвой и Варшавой «Вечного мира», подтвердившего условия Андрусовского перемирия, и присоединение России к анти-османской коалиции. Самойлович пытался возражать, напирая на то, что турки слово держат, а «латынцам» верить нельзя, но князь Василий Голицын (фаворит царевны Софьи и фактически глава русского правительства) был убежденным западником. На гетмана цыкнули, и он включился в подготовку похода на Крым 1687 года. Операция провалилась. Неся потери от зноя, не найдя пропитания для лошадей в сожженной степи, сто тысяч московских ратных людей и казаков были вынуждены повернуть вспять, не начав толком боевые действия. В качестве ложки мёда в бочке дегтя была разгромлена Буджакская Орда и взят Очаков. Группа старшин во главе с войсковым писарем Василием Кочубеем подала князю докладную, обвиняющую гетмана в провале похода. Голицын отправил донос в Москву, получив оттуда повеление отрешить Самойловича от должности и выслать в Тобольск. Однако, к немалому изумлению группы доброжелателей, гетманом был избран не Кочубей, а малоизвестный на тот момент православный шляхтич Иван Степанович Мазепа-Калединский – блестяще образованный (как и Хмельницкий, учился у иезуитов) управленец из свиты боярина Дорошенко. Видимо, Голицыну пришлась по душе идея назначения «внешнего управляющего», которому неизбежно пришлось бы опереться на Кремль. В итоге Мазепа получил булаву, Москва – надежного человека в Батурине, а Кочубей остался не при делах. Что «выскочку» ненавидели, ясно и ребенку. Пока Мазепа не подтянул вожжи, доносы в Москву шли потоком. В 1691 – «извет чернецов», обвиняющий гетмана в причастности к заговору царевны Софьи. В 1693 – «извет» Богданчика. В 1695 – донос Суслова. В 1699 доносы Забелло и Солонины. Но поскольку ни один не подтвердился, каждому новому извету было все меньше веры. В итоге доносчиков стали выдавать гетману, а тот, дорожа стабильностью, выпоров, отпускал их «ради христианского милосердия». По мере сближения Мазепы со старшиной вал кляуз к 1700 году сошел на нет. Обо всем, мало-мальски подозрительном, гетман сообщал сам и загодя. При Петре Первом, представляющем клан Нарышкиных, Мазепа оставался последним из могикан «милославской» номенклатуры. Что Мазепа вплоть до октября 1708 года был верен Москве – аксиома. Иван Степанович вторым получил от Петра только что учрежденный орден Андрея Первозванного, опередив самого царя и Меншикова. Меншикова он опередил и став первым в России князем Священной Римской империи. Мазепа относился к очень узкому кругу людей, которых Петр искренне уважал. Гетману сходили с рук и аккуратные нарушения царской воли (вводил на Левобережье «внутренние» налоги и вел собственную внешнюю политику). Мазепа, со своей стороны, отвечал преданностью. Как сам он говорил, «до крайней, последней нужды». Вся информация о контактах с польской «национальной» партией, начавшихся весной 1705 года, когда Мазепа в Дубне познакомился с ярой «патриоткой» княгиней Дольской-Вишневецкой, поступала к царю, и доклады Петру гетман снабжал ремарками типа « глупая баба хочет через меня обмануть его царское величество». Когда в сентябре, неверно поняв агентессу, Лещинский направил к гетману личного посланца, ксендза Францишека Вольского с письменными гарантиями восстановления «Княжества Русского» на условиях Гадячского договора, Иван Степанович арестовал агента и отправил его в Москву вместе со всей документацией. А поскольку Дольская, уже имея контакты и с Карлом XII, бомбила гетмана предложениями уже только польскими, но и шведскими, Мазепа приказал даме «не помышлять, чтоб он, служивши верно трем государям, при старости лет наложит на себя пятно измены». Что же случилось такого, что в кампанию 1708 года гетман стал сторонником «нэзалежности» на шведских штыках? Мазепа был женат фиктивным браком на Анне Фридрикевич, вдове белоцерковского полковника и дочери генерального есаула Павла Половца. Анна Павловна была намного старше, детей не было, супруг по долгу службы находился в Чигирине, супруга же, «хворая нутром», не выезжала из Корсуня. То есть, жены скорее нет, чем есть. Конечно, никто не запрещает бегать по бабам, но проблема в том, что этого мало, нужно еще и «А поговорить?». Мазепа, соломенный вдовец, любил гостить у Кочубеев, вести долгие разговоры с мадам Кочубей. Затем породнились: Обидовский, племянник Мазепы, женился на Анне, старшей Кочубеевне, позже Иван Степанович, уже гетман, стал крестным «поздненькой» Матрены Васильевны. Мотря не видела в жизни ничего, кроме соседских парубков, а Мазепа даже в 67 оставался Мазепой. Синеглазый блондин, из той породы, на которую дамы летят как мошки. От магнатш Фальбовской и Загоровской до княгини Дольской, одной из первых красавиц Европы. Что говорить о девочке-подростке из традиционной, глубоко религиозной семьи? Почему на предложение руки и сердца последовал отказ? Породниться с одним из первых богачей хозяйственному папеньке («богат и славен Кочубей») был прямой смысл. Ивану Степановичу светило еще лет 5-7 максимум. Кому досталось бы состояние, и кто распоряжался бы им от имени юной вдовы? И тем не менее – наотрез. Шефу, другу и «крыше». Потому что крестница? Так для Мазепы, сердечного друга большей части иерархов Левобережья, это пустая формальность. В таком раскладе «доверительные беседы» выглядят уже несколько иначе. Ведь Любовь Федоровна в бальзаковском возрасте была красива. Видимо, тут не «просто ревность». Одна ревность мало что объясняет. Ну да, было что-то. Так ведь давно прошло. А вот если всё куда круче, если Любови Федоровне (только ей, и никому больше) известно нечто, напрочь исключающее даже какое-либо обсуждение гетманского предложения? Нечто такое, что никому не открыть? Тогда – тупик. Девочка бежит из дома, проводит у возлюбленного четыре дня, после чего гетман возвращает ее в семью. Наигрался? Нет, его письма по-прежнему полны нежности. Уж теперь-то, когда девка «порушена», о чем в курсе (благодаря истерике родителей) весь левый берег, у Кочубеев нет выбора. И тем не менее – вновь отказ. Мотрю просто запирают на замок, а перед гетманом захлопывают двери. Хотя он требует встречи, а письма его, ранее напоминающие о старой дружбе, о благодеяниях, наливаются злобой. Самого Василия Леонтьевича, судя по тону, Мазепа просто презирает, как подкаблучника. А вот матушку Мотри кроет по-всякому, вплоть до «катувки» (палачихи). Ту самую Любовь Федоровну, с которой так дружил когда-то... Мотрю сломали, Иван Степанович перестал злиться вслух, отношения стали «приличными». Но Кочубеиха – женщина. Она если не понимает, то чувствует: Мазепа не отступится. Он будет добиваться своего, и рано или поздно добьется. Если не принять меры. Так что в доме у Василия Леонтьевича начинается ад. Как показал на следствии Кочубей, он окончательно уверился в скорой измене Мазепы, когда пошел к куму посоветоваться о судьбе Мотри, к которой посватался хороший человек. Гетман «дал добро», но посоветовал не спешить, ибо «можно подыскать и пана познатнее». Послав нескольких гонцов с устными кляузами, Василий Леонтьевич на пару с родичем, Иваном Искрой, официально донес властям, что «Гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить и Московскому государству учинить пакость великую». Дело было возбуждено, следователи назначены выше некуда – канцлер Головкин и вице-канцлер Шафиров. Однако быстро выяснилось: пространный список на 90% пустышка. Большинство «статей» либо повторяли давно уже не подтвердившиеся доносы 1691-99 гг, либо вольно излагали речи Мазепы, якобы рассуждавшего о будущей измене, но без всяких доказательств. Кое-что было высосано из пальца (держит в доме много польской прислуги, а личную гвардию увеличил на 100 человек). Кое-что свидетельствовало о непонимании (для Кочубея наличие «колдунских латынских книжиц» было веской уликой, но Петр, скорее всего, попросил бы почитать). На очной ставке доносчики «поплыли» (менять показания по своему усмотрению запрещалось) и начали орать друг на друга. В итоге Искра свалил всё на Кочубея, а Кочубей признался, что «чинил донос на гетмана, за домовую свою злобу, о которой известно многим». Искра и Кочубей взошли на эшафот, остальных, причастных к доносу, Мазепа простил. Причем, колоссальное состояние Кочубея гетман не присвоил, а принял по описи в казну. Мнение, что в 1708 гетман «заспешил с изменой», испугавшись доноса Кочубея, – чушь. Нечего было там бояться. И некуда спешить. Никаких соглашений ни с «последним викингом», ни с королем Станиславом в архивах не найдено. Ни в польских, ни в шведских, ни в турецких, ни в российских, ни в украинских, ни во французских. И это никакой осторожностью не объяснить. Едва ли такой человек, как Иван Степанович, не заручился бы письменными гарантиями. Гетман, выросший в бедности, очень дорожил достигнутым достатком. Готовя измену, он не мог не учитывать, что следует готовиться к худшему. Меншиков позже перевел часть своих миллионов в надежный закордонный банк, а Мазепа ушел к Карлу, имея только скромную походную казну (по последующим оценкам – не больше миллиона шведских риксдалеров). Объясняя «зигзаг» Мазепы, Орлик говорил: «Московское правительство задумало казаков переделать в регулярное войско, города взять под свою власть, права и свободы наши отменить. Войско Запорожское на Низу Днепра искоренить и само имя его навсегда стереть». Следует признать, что претензии в целом справедливы. Русское командование ставило казаков под иностранных офицеров, посылало на земельные работы, за малейший протест наказывая шомполами. Появился и указ об отправки казачьих полков в Пруссию для переформирования в регулярные драгунские. Мазепа докладывал о сем царю, на что тот ответил «войско Малороссийское не регулярное и в поле против неприятеля стоять не может». И был прав. Время ватажной вольницы прошло. Столкнувшись с регулярной армией нового образца, казаки проявили полную профнепригодность. При первом ударе «сыпались», зато грабили и зверствовали вовсю. А Петр хотел иметь боеспособную армию и не хотел прослыть новым гунном. Отсюда – и муштра, и вспомогательные работы, и шомпола. Еще обиднее был план передачи из Малороссийского приказа в Разряд «города Киева и прочих Малороссийских городов», то есть, под прямое управление царя. Это означало, что гетман теряет всякую реальную власть, а старшина станет российским дворянством со всеми правами и обязанностями. Теперь стало ясно: «лыцарям» предстоит из князьков стать чиновниками. А «полудержавный властелин» Алексашка, вернувшийся из Гродно с признанной магнатами родословной, подтверждающей, что он потомок Гедимина, с какой-то стати возмечтав стать князем Черниговским, начал чуть ли не в открытую «копать» под Ивана Степановича. На банкете в Киеве летом 1706 Петр даже резко одернул Меншикова, начавшего спьяну разглагольствовать о том, что Гетманщину пора разгонять. Еще тяжелее воспринималось решение царя вернуть союзникам-полякам Правобережье. Занятое войсками Мазепы, подавившими восстание «нового реестра», оно уже три года фактически было частью Гетманщины и уже делилось на «маетки». Однако поляки голосили, взывая к «европейскому правосознанию», и добились своего. При этом Мазепа из писем пани Дольской знал, что «патриоты» Лещинского готовы поступиться Periferia в гетманскую пользу. А раз так, то и сторонники Августа, висящие на волоске, блефуют. В 1706 году король польский и курфюрст саксонский Август II потерпел поражение от шведов и лишился короны Речи Посполитой. И впервые после разгрома московитов под Нарвой Карл XII начал снова смотреть на восток. На совете в Жолкиеве 28 декабря Петром решено было «баталии в Польше не давать (если такое несчастие случится, трудно учинить ретираду), так же оголожением провианта и фуража томить неприятеля». Логика событий с каждым месяцем всё яснее показывала, что Карл пойдет на Москву. А Левобережье, хорошо помнящее времена Руины, войны панически боялось. Страх потерять нажитое объединял всех, от крипаков до старшины. Боялся за накопленное и Мазепа. А поскольку было ясно, что своими силами шведа не отбить, гетман еще в начале 1707 обратился к царю, прося выделить хотя бы 10 тысяч регулярного войска, на что Петр ответил: «Не только десяти тысяч и десяти человек не могу дать». И царь был прав: угроза была отдаленная, и не было необходимости снимать с фронта войска, которых и там не хватало. Каламакские статьи, подписанные самим же Мазепой, обязывали Россию защищать Левобережье в случае реальной угрозы. И «лыцари», мыслящие категориями не дальше завтра, ощутили себе брошенными. Для Мазепы отказ был ударом по престижу. А обиженные «днепровские самураи» еще помнили польскую Pacta Conventa, где расписывалась незыблемость права на rokosz. В июне 1708 Карл XII начал поход против России. Лето прошло в столкновениях шведской и русской армий на территории Великого Княжества Литовского. Шведы сполна ощутили «оголожение в провианте и фураже», чему способствовало белорусское крестьянство, которое прятало хлеб, корм для лошадей, убивало фуражиров. Осенью 1708 шведы из-под Смоленска повернули на юг, чтобы, отдохнув от плохого обеспечения питанием и амуницией, продолжить наступление. Так почему же Иван Степанович все-таки не заключил, хотя бы тайно, договор с Польшей? Почему не чистил военную верхушку, избавляясь от ненадежных? Да потому что не верил, понимая, что проку не будет, поскольку Ржечь Посполита в начале 18 века превратилась в посмешище. Не верил в союз с «еретиками» шведами, для которых что католики, что православные были всего лишь язычниками, подлежащими огню и мечу. Не верил старшине, после создания «бунчукового товарищества» получившей от всё, чего хотела, и уже не слишком в нем нуждающейся. Не верил «быдлу», которое его ненавидело и которое он сам презирал. Да, собственно, не верил в саму возможность создать под боком у России некую «вторую православную Русь» за полной ненадобностью ее кому-либо, кроме казачьей элиты, способной стать в лучшем случае клоном Речи Посполитой, чье время давно истекло. Не верил и Петру, слишком явно готовому отправить его на почетную пенсию. Но, скорее всего, готов был принять неизбежное и провести остаток жизни в покое. Но от Ивана Степановича уже мало что зависело. Верхушка Гетманщины, боясь за свои поместья, ждала только одного: чьи войска раньше окажутся поблизости. И когда стало ясно, что русские только стягивают силы и еще неизвестно, когда подойдут, а Карл вот-вот нагрянет, тэрпець урвався. На Мазепу давят беспощадно, выжимая согласие с уже принятым решением. Истерический крик: «Вот возьму сейчас Орлика, да и уеду к государю!» говорит о многом. В том числе и о том, скольким мог доверять гетман. Но он – фигура знаковая, без него все прочие собравшиеся для Карла – ничто, и потому уехать ему никто не даст. Сразу после совещания в Борзне Быстрицкий, свояк гетмана, убывает к шведам. Однако не кого-то из них, а именно Мазепу обвинили во всех грехах, предали гражданской казни и церковной анафеме. Притом, что среди уехавших вместе с ним были куда более лютые ненавистники всего «москальского». Что отнюдь не помешало многим участникам совещания в Борзне просить у царя пощады, получить ее и даже сделать карьеру, вплоть до гетманской булавы, как лютый «москалефоб» Апостол. Гетман исчерпал свой ресурс, жить ему оставалось недолго, и пользы от него уже не предвиделось. Зато, в отличие от перепуганной мелочи, будучи фигурой по-настоящему знаковой, он более чем подходил для публичного шоу.
Admin: Государство достаточно окрепло. Терпеть и дальше причудливую смесь дворовых склок, средневековых традиций и криминальных понятий, пышно именуемых «вольностями», оно уже не считало возможным. Необходим был показательный пример. Символ, сокрушение которого раз и навсегда расставит всё по полочкам. Таким символом оказался Иван Мазепа. 28 октября 1708 Мазепа во главе отряда казаков прибыл в ставку Карла. Гибельность поступка Мазепы стала очевидна практически сразу. Большая часть казаков от него бежала, основная часть старшины с ним не пошла, а кто пошел, вскоре вернулись к Петру с повинной. Казацкие полки подтвердили верность царю. К Мазепе придут лишь запорожцы, которых он всегда ненавидел, как криминалов, не приемлющих никакую власть. 2 ноября Меншиков захватил Батурин с гетманской казной, складами и арсеналами. Хорошо укрепленная столица Гетманщины была взята за два часа. Казацкая часть гарнизона не просто сложила оружие, но и помогала русским войскам, а бились до конца только польско-немецкие наемники Чечеля и Кенигсека. В то время как крохотный Веприк сражался несколько дней, уложив более 2 тысяч шведов, а под Полтавой викинги застряли на два месяца. 6 ноября на раде в Глухове был избран новый гетман Иван Скоропадский. Информационная война была проиграна вчистую. Мазепинские листовки врали и пугали, а Петр прощал и миловал, более того, на следующий же день после измены гетмана отменил незаконные налоги, введенные Мазепой «ради обогащения своего». Наступая, шведские солдаты жгли и убивали. Шведские солдаты, которые при осаде Копенгагена платили за припасы так щедро, что датские крестьяне сами свозили продовольствие в их лагерь. Это означало только одно: там, в Дании, были люди. Но не здесь, в краю дикарей, по отношению к которым можно всё. Население края видело. Население края знало о судьбе, постигшей Зеньков, Опошню, Лебедин и Коломак. И делало выводы. В марте 1709 на сторону Карла переходит Запорожская Сечь. Посланный на перехват отряд полковника Кемпбелла (3 тысячи сабель) попал в засаду. 16 марта запорожцы перебили русский отряд в Царичанке и привели к шведам 115 пленных русских драгун. В апреле экспедиционный корпус полковника Яковлева в отместку разрушает Келеберду, Переволочну, крепости Старый и Новый Кодак. В мае при поддержке отряда полковника Галагана и сама Сечь была взята и уничтожена. Разгром Запорожской Сечи привел к тому, что количество запорожцев при короле стало расти. Так, из 30 тысяч реестровых казаков на сторону Карла XII перешли три (10%), а из 12 тысяч запорожских – целых 7 тысяч (60%). Однако дисциплина казаков оставляла желать лучшего, иррегулярное войско было неустойчиво под огнем: «ночной обстрел заставил разбежаться запорожцев с работ, ибо они так боялись гранат и пушек, что готовы от них бежать на край света». Шведы использовали их для охраны пленных и на землекопных работах, выдавая каждому за день работы по 10 копеек. При традиционно высокой самооценке запорожцев принуждение к лопате и кирке вызывало у них недовольство. К моменту начала битвы в шведском лагере, по разным оценкам, остается от 2 до 6 тысяч казаков. Малороссийские крестьяне убегали в леса, прятали хлеб, убивали фуражиров. Шведское воинство голодало. В апреле, когда армия Карла подошла к слабо укрепленной в фортификационном отношении Полтаве, она потеряла до трети состава и насчитывала 35 тысяч человек. В начале осады фельдмаршал Реншильд отметил: «Неужели русские станут защищаться?». С апреля по июнь гарнизон полковника Келина в составе 4,2 тыс солдат и 2,6 тыс казаков отбил 20 штурмов. Несмотря на измену казацкого полковника Ивана Левенца, шведы так и не смогли взять Полтаву, оставив под ее стенами более 6 тысяч человек. Гарнизон за это время потерял до 4-5 тысяч бойцов. В июне подходят главные силы русской армии. Достигается примерно двукратное превосходство над неприятелем. Первоначальное решение Петра «город Полтаву выручить без генеральной баталии (яко зело опасного дела)» сменяется намерением дать бой. Что интересно, с российской стороны не участвовали в битве 8 тысяч казаков Скоропадского и 3 тысячи калмыков Аюб-хана, но и Карл также оставил в обозе своих мазепинцев и запорожцев. Получив отказ турецкого султана вступить в войну против России и учитывая невозможность Станислава Лещинского и корпуса Крассова прийти на помощь из Польши, Карл XII предпринимает отчаянный штурм Полтавы, после неудачи которого разрабатывает план внезапного нападения на опорный пункт («ретраншемент») российской полевой армии. При рекогносцировке 27 июня, в свой 27-й день рождения, шведский король был ранен в ногу, после чего руководил войском со специальных носилок. В ночь на 8 июля шведы выстраивают 4 колонны пехоты (около 8 тыс. чел.) и 6 колонн кавалерии (7,8 тысяч регулярной конницы и около тысячи валахов) при 4 орудиях. На рассвете шведская пехота атаковала передовые русские редуты, а конница, проскочив между ними, русскую кавалерию, стоявшую лагерем в поле. Завязался упорный встречный бой. После 4 утра Петр I приказал отойти на главную позицию. Сложилось впечатление, что русская кавалерия побежала. В шведском лагере приближенные поздравляли короля с победой, полагая, что осталось только добить русскую армию. Часть казаков Скоропадского собирались перейти на сторону шведов, но принц Максимилиан Вюртембергский ответил, что не вправе решать этот вопрос без короля. Около шести часов утра Петр вывел всю армию (40 батальонов пехоты и 17 полков кавалерии) из лагеря и построил ее в две линии, в разрывы между батальонами выкатывали орудия. В 9 часов утра шведы под артиллерийским огнем атаковали русскую пехоту. Но дальше первой линии не прошли. К 11 часам всё было кончено. Шведы начали беспорядочное отступление, превратившееся в настоящее бегство. Было взято свыше 7 тысяч пленных. Карл под обстрелом из вновь занятых русскими редутов отступил к обозу в Пушкарёвке, где находились около 7 тысяч кавалерии и оставшиеся казаки. Сюда же подошли два полка, которые вели осаду Полтавы. Вечером шведская армия направилась на юг, к переправе через Днепр. За ними в погоню Петр направил 10 драгунских полков и Семеновский лейб-гвардии полк, утром следующего дня к ним добавился Меншиков с ротой лейб-эскадрона. Остатки шведской армии были блокированы у Переволочной, где 10 июля сдались 16 тысяч человек, в том числе 3 генерала. Из пленных шведов, немцев и финнов, пожелавших продолжить службу в русской армии, сформировали два пехотных и драгунский полк. В Северной войне произошел перелом в пользу России. Карл XII с Мазепой сумели бежать, укрывшись на территории Османской империи. 4 сентября 1709 в турецких Бендерах умер Мазепа. Поговаривали об отравлении, но основная причина – старость и запредельная усталость. Умирая, «законный князь Украйны» (по версии Карла) завещал всё племяннику, Андрею Войнаровскому, европейски образованному молодому человеку. Король, уважая волю покойного, «дал добро». Старшина тоже не возражала, заявив, однако, что никаким «князем» парня не признает. Зато готова избрать гетманом. В свою очередь, Войнаровский от этой чести отказался, мотивируя тем, что молод и не имеет заслуг. Однако от материальной части наследства отказываться не стал, забыв, на минуточку, что речь идет не о личных дядиных капиталах, а о войсковой казне. Скандал грянул знатный, на несколько месяцев. В итоге решили доверить вопрос арбитражу Карла XII. Тот создал специальную комиссию, которая месяца через полтора постановила, что прав все-таки Войнаровский. В его пользу свидетельствовали, во-первых, слово чести дворянина (как наследник своего дяди-князя, он носил титул барона) и офицера шведской армии (Карл присвоил ему чин полковника), а во-вторых, показания управляющего имениями Мазепы. Попытка истцов оспаривать их, заявляя о подкупе, была полностью блокирована еще одним словом чести дворянина, барона и полковника, поручившегося за честность свидетеля. Король ввел Войнаровского в права наследования и передал ему спорные деньги. Войнаровский же, со своей стороны, одолжил королю 300 тысяч талеров. В довесок к 600 тысячам червонцев, ранее «одолженных» Карлу Мазепой. На гетманскую булаву претендентов было двое – казацкий полковник Дмитро Горленко и генеральный писарь Пилип Орлик. Горленко, свояк Мазепы по первой жене, активный враг москалей, в 1708 году вернулся к Петру и получил амнистию, но потом опять ушел к Мазепе. Орлик, сын обнищавшего чешского дворянина, погибшего на польской службе, и белорусской шляхтянки, как добрый католик, выучился «на казенный кошт» в виленском иезуитском коллегиуме. Закончив Киево-Могилянскую академию, поступил в гетманскую администрацию, где быстро был замечен Мазепой, обвенчан с дочерью одного из друзей гетмана, получил обширные имения и сделался генеральным писарем. Правда, в отличие от влиятельного полковника, весьма популярного среди казаков, чужак, не нюхавший пороха, не имел никакого авторитета, держась только на милости гетмана. Полсотни голосов старшины (за Орлика) не могли перевесить три сотни голосов «реестровых» (за Горленко), однако с электоратом умел обращаться Войнаровский, передавший 200 червонцев кошевому Костю Гордиенко для разъяснительной работы среди оставшейся тысячи запорожцев. И в начале апреля 1710 состоялся триумф демократии, Филипп Орлик был избран «гетманом обоих берегов и Войска Запорожского», а 10 мая, после подписания Карлом «Diploma», утвержденного султаном, официально вступил в должность. После чего полковник шведской армии Войнаровский выдал гетману 3000 талеров, перевел наследство на запад и отбыл «на лечение» в Европу. Затем Орлик засел за титанический труд «Pacta et Constitutiones legum libertatumqe Exercitus Zaporoviensis», неуклонно именуемый оранжевыми мифологами «первой демократической конституцией Украины». По сути «Конституция Орлика» или «Бендерская конституция», мало чем отличалась от «статей», подписываемых то с Речью Посполитой, то с Россией, то с Турцией. Правда, вслед за декларацией о том, что «Украйна обеих сторон Днепра должна быть на вечные времена вольною от чужого господства», в ней фиксировался «вечный и полный протекторат» Швеции. И если по Гадячскому договору Малая Русь была равноправным субъектом федерации, согласно Каламакским статьям – автономией с весьма широкими правами, а по договору Дорошенко с султаном – государством, находящимся в особых отношениях с Портой, то теперь она юридически признавала себя колонией. А обширную преамбулу, художественно излагающую историю взаимоотношений «милой Украйны» с «варварской Московией», и территориальные претензии к России (почти на все ее южные области), и Польше (более скромные) можно счесть поэтическими гиперболами. Куда серьезнее были пункты, посвященные внутренним вопросам. Власть гетмана сужалась до номинальной. Не имея права ничего «приватной своей властью ни начинать, ни устанавливать и в действие не вводить», все вопросы он был «волен с советом генеральной старшины решать». Фактически, управление переходило в руки «старинных, благоразумных и заслуженных людей». Речь теперь шла об олигархии, на полную волю которой отдаются, не говоря уже о крестьянах, вообще в тексте не поминаемых, массы рядовых казаков. Ни Горленко, ни строевые казаки на подобные «кондиции» никогда бы не согласились. 8 ноября 1710 Турция объявляет войну России. На стороне османов выступили сторонники Орлика, Крымское Ханство, Швеция и часть польского войска, поддерживающая Лещинского. Крымский хан Девлет-Герай даже посетил Бендеры, оформив официальный союз с Карлом. В начале 1711 года султан отправил татарскую конницу в глубокий рейд по российским тылам и с ними отряд Орлика в несколько сот сабель. Никакой координации военных действий не получилось: орда Герая двинулась на левый берег, целясь на Слобожанщину, а буджаки и ногайцы с Орликом - на Правобережье. По дороге Орлик вовсю строчил универсалы, призывая население Малой Руси восстать против «варваров» за «волю», гарантированную «конституцией». Писал даже гетману Скоропадскому, но ответа не получил. На зов Орлика, вдвое увеличив его отряд, откликнулись казаки упраздненного поляками «нового реестра», после подавления «Палиивщины» бродившие в лесах, пощипывая польских и еврейских поселенцев. Никем не охраняемые местечки Правобережья встречали «освободителей» хлебом-солью, надеясь хоть на какую-то защиту. Возле Лисянки 20-тысячная орда разбила отряд генерального есаула Бутовича (2 тысячи сабель), посланного Скоропадским, и вышла на подступы к Белой Церкви, единственному населенному пункту правого берега, где находился небольшой российский гарнизон. И всё. Осада затянулась на полтора месяца, и ни один из десятка штурмов успеха не имел. Ордынцы занимались сбором «живой добычи» в окрестных селах. Казаки промышляли примерно тем же, разве что не на людей охотились, а тюки паковали. В мае, когда российские войска начали контрнаступление, Девлет-Герай развернул орду на Крым, поляки Лещинского делись неизвестно куда, а буджаки с ногайцами сбежали, уводя на пути все живое. Правда, обратно в Бендеры Орлик привел на тысячу-полторы сабель больше, чем повел в поход, но пополнение быстро рассосалось – гайдамакам, увязавшимся вслед за отступающим воинством, было не по пути с неудачником. В 1712 уводит своих чубатых «лыцарей» Кость Гордиенко, получив от крымского хана землю под новую Сечь. На Алешковской Сечи запорожцы просидят аж до 1728 года, потом вернутся под русского царя. Где Гордиенко проживет на новой Каменской Сечи до 1733 года. Заскучав на чужбине, Дмитро Горленко также подался на север с повинной и был снова прощен. Как дважды предатель, имения не удостоился, а был отправлен в Москву, где получил дом, впоследствии прозванный «Гетманским» и солидную пенсию. А в 1731, исхлопотав дозволение, вернулся домой, где доживал, тешась сочинением дум вроде «Гой, як тяжко на Москвi». За Горленко последовали многие реестровые. «Гетман в изгнании» всерьез не рассматривался никем. Порта сняла Орлика с довольствия, и если бы не король-рыцарь, выделявший гетману часть турецкого пенсиона, семейству (жена, две дочери, три сына, два шурина и духовник отец Парфений) пришлось бы худо. Орлик много писал. Создал трактат «Вывод прав Украины», доказывающий, что демократичнее его конституции придумать невозможно. А также «Манифест к европейским правительствам», призывающий монархов Великобритании, Франции, Австрии, Голландии и Данииобъединиться ради спасения «милой Украйны» от «варваров» и обещая за это массу преференций после победы. Писал и панегирики. Султану, хану, местному паше. И письма Войнаровскому, ставшему европейским денди и завсегдатаем модных салонов. На что «ясный и светлый месье» изредка откликался, мол, пусть пан гетман еще подождет. В 1715 году, покидая Бендеры, шведский король пригласил гетмана в Стокгольм, где выделил ему стипендию, которой большому семейству, где никто, кроме Орлика, не работал, очень не хватало, а его редкие приработки (репетиторство, переводы) мало что меняли. Понемногу были заложены и пропали гетманские клейноды (булава, бунчук и прочее), а также подарки Мазеры – бриллиантовый перстень и золотой крест. Еще хуже стало после гибели покровителя в Норвегии. Наследовавшая брату королева знать о причудах брата не хотела. Орлика в очередной раз сняли с пансиона, и он перебирается во Францию. Французское правительство пристраивает старшего сына, 17-летнего Григория, в военное училище, а семье выдает содержание. Но совсем незавидное. В полном отчаянии Пилип пишет письмо любимому учителю, другу дяди Стефану Яворскому, сделавшему карьеру в РПЦ и лично огласившему анафему Мазепе. Где подробнейше разъясняет, как его запутали, клянется, что ни сном, ни духом, но конкретно ничего не просит. И ответа не получает. Орлик, бросив семью, бежит в Турцию и остаток жизни проводит на глухой периферии Порты, то в Салониках, то в Валахии, утешаясь тем, что бытие семейства понемногу улучшается за счет жалованья шевалье Грегуара д'Орли – молодого перспективного офицера, в будущем графа и маршала Франции. Войнаровский, «пролечив» состояние, мыкался, перебиваясь случайными заработками при мелких немецких князьках, занялся политикой, завел игру с британской разведкой и, выловленный ее российскими конкурентами в Гамбурге, уехал жить в Якутию. В 1715 Петр отменил наследование «бунчуковых» должностей. Вновь избранный гетман должен был присягать на верность, также при нем находился министр-резидент, который следил, чтобы старшина не имела связей с татарами, турками, шведами и поляками, поскольку Коломакские статьи строго запрещали «автономные» контакты с зарубежьем, а попустительство Мазепе, неявно их нарушавшему, известно, к чему привело. Но, «зажав» политику, Петр не коснулся экономики. И новые магнаты решили, что теперь дозволено всё. Начали ставить внутренние таможни, облагая пошлиной российских купцов, и гонять за кордон караваны с «теневым» зерном, покушаясь тем самым на одну их основных отраслей наполнения бюджета. Плюс уход от налогов. Тем паче, что в Петербурге имелась целая структура хорошо «подогретых» заступников, возглавляемая лично Меньшиковым. И доигрались. С 1719 украинцам запрещалось самостоятельно экспортировать пшеницу и прочее на Запад, всё должно было отправляться под контролем царских таможенных служб. А в конце апреля 1722 Петр, устав интересоваться, почему богатое Левобережье уже который год приносит убытки, а население сотнями бежит на правый берег «до пана круля», учреждает Малороссийскую Коллегию для надзора за всеми административными, судебными и финансовыми делами. Возглавляет ее бригадир Вельяминов-Зернов. Никаких властных полномочий у Зернова нет. Только контроль и прием жалоб. Но «новые паны» понимали, что жалобы, даже если не имеют немедленных последствий, ложатся в досье, и неизвестно, когда и чем откликнутся. 19 августа 1722 выходит гетманский универсал: «чтобы паны полковники, старшины полковые, сотники, державцы духовные и светские, атаманы и прочие урядники, отнюдь не дерзали козаков до приватных своих работизн принуждать и употреблять; но имеют они, козаки, при своих слободах оставаясь, только войсковые, чину их козацкому приличные, отправлять услуги... чтобы и в селах споры разбирались в пристойных местах и не пьяным, а трезвым умом, кто сельским или сотенным судом будет недоволен, должен апеллировать в суд полковой, а на суд полковой в генеральный суд». Вскрылась система «черной» торговли зерном. Гетманская администрация не смогла дать отчет по сбору налогов. Что до жалоб, то они буквально захлестнули комиссию, и остановить этот поток не удавалось, несмотря на запугивания и расправы вплоть до смертоубийства. Понемногу всплывает всё. И после смерти немолодого, совсем затюканного ситуацией гетмана заступает на должность наказной Павло Полуботок. Тот самый, который был на прошлых выборах конкурентом Скоропадского, но не глянулся Петру, а позже стал одним из чемпионов «черного передела». Начались попытки уговорить, потом купить, затем «телеги» в Питер, к Александру Данилычу. Дождались только того, что Вельяминов заявил: я царем поставлен, только царь и может отозвать. И не ошибся. На эту тему возник первый серьезный конфликт Петра с Алексашкой, а полномочия комиссии были серьезно расширены. Теперь Вельяминов мог не только проверять, но и принимать меры. Что и начал делать, взимая законные налоги, отменяя незаконные и при необходимости беспощадно налагая санкции. И «новые паны» снаряжают делегацию в Петербург во главе с Полуботком. Отправив в лондонский Ost India Company Bank пару бочонков с червонцами, Павел Леонтьевич отправился в путь, везя документ, содержащий три просьбы: вернуть льготы «заслуженным людям», упразднить Малороссийскую коллегию или хотя бы убрать Вельяминова и дозволить избрание гетмана. Приняв бумагу, Петр велел ждать. Ждали до сентября 1723, когда в столицу приехала еще одна делегация – на сей раз жалобщики от казачества, заслуженные вояки, из тех, кого Петр знал в лицо. Делегациям организуют встречу, переросшую в скандал, после чего обласканные казаки убывают, Павла же Леонтьевича сотоварищи приглашают на беседу в Тайную канцелярию. А после того, как перехвачен гетманский универсал на Батькивщину («гасите стукачей!»), ревнителей вольности помещают под арест. Пока домашний. И старшина посылает царю новую петицию. О Малороссийской коллегии там уже ни слова. Только освободите братву, отмените налоги и назначьте выборы. «Новые паны», прекрасно зная, что император, только завершивший тяжелейшую войну, очень не хочет нового восстания на Левобережье, мягко его шантажируют. Однако не знают, кто такой бригадир Румянцев. Именно он ловил в Гамбурге бедолагу Войнаровского, отслеживал Орлика, на пару с Толстым изымал из Неаполя царевича Алексея. Он объездил все города, встречался с руководством, мещанами и казаками, выясняя отношение к Малороссийской коллегии, идее выборов гетмана, довольны ли старшиной и прочее. Придя в итоге к выводу, что старшину ненавидят все, и никаких бунтов не предвидится. 10 ноября 1723 года, через день после того как доклад Румянцева лег на стол императора, томящиеся на квартирах «диссиденты» легли на нары Петропавловской крепости. Следствие еще шло, Полуботка, особо не разрабатывая, держали в каземате, готовя для показательного процесса, но в январе 1725 император скончался, а дорвавшийся при Екатерине до безраздельной власти Данилыч списками амнистирует «незаконно репрессированных» (кроме помершего за пять недель до того Полуботка). Вельяминов-Зернов был отозван и получил взыскание за «свирепость», Малороссийская коллегия распущена, а Меншиков в очередной раз повысил свое благосостояние. После чего уже при Петре II, бывшем его марионеткой, пробил и выборы нового гетмана. Каковым в сентябре 1727 стал миргородский полковник Данило Апостол. Согласно подписанным накануне выборов «Решительным статьям», автономия Левобережья восстанавливалась в полном объеме. Контакты с краем в итоге были переданы в ведение Коллегии иностранных дел, а российских ревизоров отозвали (кроме надзирающих за судебной системой и финансами). Только право смещать гетмана правительство оставило за собой. Далее наступил золотой век. Что бы ни происходило, «новым панам» всё шло на пользу. Не помешало ни падение Александра Данилыча, поскольку «милославские» из правительства Анны Иоанновны резали богомерзкие инициативы «Наташкиного ублюдка», ни смена императриц, когда Елизавета Петровна назначила в гетманы «Анькиных холуев» 19-летнего пацана Кирилку, брата своего тайного мужа Алексея Разумовского, в девичестве Розума, начинавшего карьеру подпаском у кого-то из «новых панов». И воцарение Екатерины Алексеевны обернулось. Ибо, упразднив гетманство (против чего никто и не пискнул), компенсировала потерю не просто землями, а тем, о чем давно молили – правом владеть всеми, кто на ней живет. После чего подавляющее число вольных хлеборобов, считавших себя казаками, стало крипаками, а повадки новых панов, сформированные памятью о повадках поляков, сделали местное крепостное право наиболее жестоким в Империи. Когда же, дойдя до крайности «крипаки», как в Турбаях или Клещинцах, брались за вилы, на выручку приходили российские солдаты. Кто-то, конечно, уезжал в Москву, Петербург, Одессу, учился, служил, вырастая в городские головы, миллионеры, «золотые перья», министры, генералы. Но большинству хватало обретенного. Оно спивало дедовские думы и листало купленные на ярмарке брошюрки, тужа за штофом горилки на тему, какие бы мы были великие, кабы кляты москали не помешали... А что же запорожцы? Не прижившись в урочище Алешки под крылом крымского хана, «лыцари» попросились обратно в Россию, построив при Анне Иоанновне на острове Чертомлык новую Сiчь. Заправляли «знатные», вернувшиеся из крымских владений. Те же «зимовые», но при российских воинских чинах (кошевой Петр Калнишевский имел звание генерал-лейтенанта). Их капиталы пополнялись не столько за счет военной добычи, сколько за счет разбросанных по всей «ничейной» степи хозяйств – «паланок», обслуживаемых «голотой», не имеющей права носить оружие. Хозяйственниками «старшие» были неплохими, заботились о заселении запорожских степей хлеборобами, основывали «слободы», привлекая туда население Гетманщины и юга России. «Слободские» в структуру Войска не входили, а считались «общими работниками» на «войсковой» земле. С них собирали налоги в войсковую казну, им на выпас отдавали табуны и отары, они на правах издольщиков обрабатывали участки, относящиеся к «паланкам». Слободы расширялись. «Лыцари», раньше громившие евреев, на «своей» территории брали их под защиту и получали сбор налогов со слобод. Запорожские владения к 1775 насчитывали 19 местечек, 45 сел и 1600 хуторов, а доходы «старших», включая сбор пошлин с обозов, посредническую торговлю и шинкарство, позволяли им финансировать строительство десятков церквей и монастырей. Но никаких юридических прав на эти земли не было (даже «паланки» были не собственностью, а «долгим володением»), поскольку Разрешительной грамотой 1734 «возвращенцы» получили право лишь поселиться в облюбованном месте. На эти деньги содержалось войско «сиромы» – многотысячной толпы оборванцев, обитающих на самой Сечи, не имея права избирать и быть избранным (это привилегия «знатных»). Порой «сирома» бунтовала (в 1749 и 1768 на самой Сечи, эксцессы в «паланках» учету не поддаются). «Знатные» давили их с помощью российских войск. Ватаги «сиромы» грабили территории от Днепра до Днестра, зачастую вопреки прямым запретам (налет «бесхозных» запорожцев на турецкую Балту спровоцировал русско-турецкую войну 1768-74 гг). Резвились и на Правобережье, поддерживая гайдамаков, что вредило пророссийскому режиму в Польше. «Старые» едва удержали их от поддержки Пугачевщины. Если в 1737-39 гг прощенные «олешковцы» еще как-то проявили себя, то по ходу войны 1768-74 стало ясно, что подготовка «сиромы» позволяет на равных противостоять разве что татарам. Упал и уровень командования, в отличие от эпохи, когда войско могло смещать вожаков – теперь они были неприкасаемы. Петербург в 1751-53 гг выдал разрешение на колонизацию южных земель поселенцам из Сербии – «граничарам», имеющим военный опыт. На просторах Великого Луга появились две новых провинции, Ново-Сербия и Славяно-Сербия (ополчение которой возглавлял Петр Текели). На требование «лыцарей» платить за землепользование и проход обозов сербы ответили отказом. Стычки учащались, переходя в столкновения с убитыми и ранеными. Новоселы жаловались в Петербург. Императрица, планировавшая построить в отбитых у турок землях «новую жемчужину Империи» – Екатеринослав, разрешила провести полицейскую операцию. В начале июня 1775 года 25-тысячный корпус генерал-поручика Текели осадил Сечь. Старшина драться не хотела, пыл буянов охладил вид батарей, выставленных напротив ворот, и Сечь сдалась без боя. 14 августа последовал манифест о её ликвидации. «Несербские» земли были взяты в казну, а после розданы немецким колонистам. Признание Крымского ханства протекторатом России лишило смысла само существование запорожцев. Опасность была снята, и пустынные земли южнее Сечи (Таврия и Новороссия) вовсю заселялись. Сечевикам (кроме беглых) предоставлялось время, чтобы определиться: записаться в крестьяне, мещане или в полки пикинеров. Затем в 1787 всех желающих взяли в Войско верных казаков (позже Черноморское, еще позже Кубанское), несущее службу на новых рубежах Империи. Некто Лях сумел организовать массовый (до 5000 человек «голоты») исход беглых, подлежащих возврату помещикам, в Турцию, «старшие», люди пожилые и зажиточные, разъехались по имениям. По мере расширения Российской империи на ее украинах появлялись казачьи войска – Амурское, Астраханское, Донское, Забайкальское, Оренбургское, Семиреченское, Сибирское, Терское, Уральское, Уссурийское, Иркутское и Енисейское. Но истинно козацькой державой может быть только государство в административных границах бывшей УССР. Почему? Потому что гладиолус.
полная версия страницы